К своей воровской компании он Катю не подпускал и ни с кем из своих корешей не знакомил. Правда, она очень быстро поняла, чем занимается Георгий, хотя, похоже, это открытие ее не остановило и не изменило интереса к нему.
— Ну и что, — серьезно сказала ему как-то Катя. — Я, Гера, давно об этом догадывалась. У тебя по всему телу вон сколько наколок. Я, когда увидела тебя еще в первый раз голым, подумала, что ты из поповских. Наколки твои — все кресты да ангелы… Ну а потом догадалась… Знаешь, тебе надо найти работу. Хорошую работу. Хочешь, я попрошу маму — у нее есть знакомые, за тебя поручиться можно, тебя возьмут. Да хотя бы в органы. Там много сотрудников из бывших… заключенных, из перекованных… Ты там приживешься… Главное, что мы вместе и что мы любим друг друга, я верю тебе. Правда?
Медведь молчал. Ну что он мог возразить этой наивной девочке? Что для него, вора по призванию, работа в НКВД столь же немыслимое дело, как если бы святой Петр служил привратником у дверей ада. Но и спорить с ней ему не хотелось. И он делал вид, что согласен, да просил повременить пока с этим…
Они никогда не заводили разговора о семье. Катя об этом помалкивала, потому что явно не хотела загонять своего любимого в угол, навязывая ему какие-то обязательства. А Медведь — тем более, потому как накрепко усвоил внушенную ему Славиком истину, что жизнь вора принадлежит не одному ему, а воровскому делу и что перво-наперво вор держит ответ не перед своей семьей, а перед воровским сходом.
Но текли недели и месяцы. И в его отношении к ней что-то менялось — он это чувствовал. Поначалу Медведь не мог понять, что же с ним произошло, а потом наконец понял: Катя была для него не просто любовницей, а дорогой, близкой, даже родной женщиной. Нуда, они не сходили в ЗАГС, не оформились. Но она была ему женой, как ни крути. И похоже, она чутко ощущала, что он прикипел к ней всем сердцем, всей душой.
Засыпая, Катя стала часто повторять ему:
— Я всегда, всегда буду с тобой, что бы ни случилось… И Медведь улыбался в темноте и гладил ее рукой по волосам, проникаясь покоем и нежностью.
Не самое плохое в жизни вора время, когда кончаются деньги. Хуже, когда теряешь свободу. Хотя и эта беда поправима. Не зря же говорят воры: «Тюрьма — мать родна». И в тюрьме вор живет, а не чахнет. Но если вор работает головой столь же умело, как руками, то волей и деньгами будет всегда обеспечен…
В тридцать седьмом году, в конце августа, Медведь выехал на рисковую, а оттого для его азартной воровской души более желанную гастроль — в Казань, где один из оборонных заводов снабжался листовым золотом с Алдана. Об этом мало кто знал даже и на самом заводе, так как выпускали тут, еще с начала тридцатых, противогазы и другие резиновые изделия, вплоть до калош для бойцов РККА и «изделий номер 2», проще говоря — презервативов. Но с недавних пор стали применять тут золото при производстве каких-то очень хитрых приборов для кораблей советского морского флота и особых гидрокостюмов.
Наводку на этот завод Медведь получил в Москве совершенно случайно — можно сказать, дуриком. Три месяца назад, в апреле, он с Катей поселился на даче на территории Кусковского парка. Дом был старой постройки, конца прошлого века, слегка покосившийся, но еще крепкий, с большой застеленной верандой, выступающей в глубь заросшего сада. Дача некогда принадлежала известному московскому врачу, а после революции ее реквизировали под госпиталь для раненых красногвардейцев. С конца двадцатых тут обосновался важный большевистский начальник, то ли ответработник ГПУ, то ли начальник крупного главка. Сам хозяин дачи здесь бывал редко. Во-первых, дом стоял на отдаленной московской окраине, куда трудно было добраться даже на казенной легковушке, а во-вторых, потому, что в тридцать четвертом, сразу после убийства Кирова, хозяин дачи сгинул в кровавом водовороте… Дача по причине невыгодного расположения осталась пустовать и отошла в жилой фонд Наркомата здравоохранения. Ее стали сдавать, и некий работник медсанчасти Наркомата обороны прошлой зимой снял этот дом для своей семьи аж на три года вперед. А Катя как раз незадолго до того устроилась к нему в семью приходящей домработницей. Но судьба рассудила по-своему: январской ночью нынешнего, тридцать седьмого, военного медика забрали молодые люди в синих фуражках, и «семье врага народа» уже было не до летней дачи… Но не пропадать же добру: Катя, по подсказке Медведя, предложила своей хозяйке возместить расходы, что и было сделано — под расписку о праве гражданки Екатерины Провоторовой пользоваться дачей. Но вскоре и жена арестованного тоже куда-то пропала, так что кусковская дача фактически осталась в полном распоряжении домработницы…
В один из теплых майских дней Георгий с Катей сидели с самого утра на веранде, пили чай из медного самовара и крутили германский патефон с пластинками Утесова.
— Скажи, Гер, а ты смог бы выпить весь этот самовар? — спрашивала со смехом Катя, наблюдая за тем, как Георгий наливает себе уже третий стакан. Накануне вечером они выпили изрядно шампанского, поэтому сегодня его слегка мутило: похмелья как такового не было, но ужасно мучила жажда.
— Я же говорил тебе, милочка, что не терплю шампанского, — отвечал Медведь, вдруг вспомнив любимую присказку Славика Самуйлова, не любившего шипучий напиток. — Теперь видишь, во что превращаются мужики после того, как долго гусарят…
— А мне нравятся пьяные гусары, — с хитрецой и с намеком пошутила Катерина, прищуривая, будто от солнца, один глаз. — Они по ночам такие «кренделя выписывают», шпорами гремя, что просто диву даешься…
Катя встала и, обойдя стол, подошла сзади к Георгию. Положив руки ему на плечи, приласкалась, как мурлыкающая кошечка, а потом вдруг звонко поцеловала его в ухо. Он вскрикнул от неожиданности и, развернувшись, попытался ухватить ее за подол, но она резко отпрыгнула и отбежала, став по другую сторону стола.
— Ну погоди, подруга! — проговорил он громогласно и неторопливо, как бы нехотя, поднялся из-за стола.
Девушка закрутилась лисицей, убегая от него. Он догнал ее у двери и, прижав к косяку, поцеловал в губы, нежно пробежал по всему ее телу ладонями, стал приподнимать подол платья, оголяя ее мягкие теплые бедра, ощущая, как вся она напряглась в ожидании.
И тут их любовный пыл охладил внезапно раздавшийся голос из сада:
— Эй, хозяева, дома есть кто?
Они не услышали стука в дверь, заглушенного громкой музыкой. Оба сконфузились, будто их застукали на месте преступления, Катя, засмеявшись, одернула платье и побежала открывать.
На веранду вкатился толстенький лысоватый мужчина шестидесяти с небольшим лет. С круглым брюшком, торчащим из-под тренировочных штанов, в стоптанных шлепанцах, этот колобок был похож на добродушного гоголевского персонажа.
— Присаживайтесь, Савва Милорадович, — преувеличенно радушно защебетала Катерина, корча у него за спиной кислую рожицу Георгию, — у нас как раз чай горячий. С лимончиком.
— Спасибо, Катенька, — поблагодарил колобок, присаживаясь за стол и подавая Медведю пухлую ручку. — Савва Ильич! Милорадович — не отчество, а фамилия.
Катя так и прыснула, закрыв рот рукой. Она опять перепутала фамилию с отчеством и, чтобы загладить неловкость, стала сбивчиво представлять Медведю соседа.
Савва Ильич всю свою долгую жизнь был снабженцем и начинал свою славную карьеру еще в градостроительном комитете московской городской думы незадолго до Первой мировой войны. Он почти ничем не выделялся из массы таких же, как он, деловитых и легко адаптирующихся к любому политическому режиму, оборотистых людей. Секрет его долголетия был прост: Савва считался виртуозом своего дела — мог достать что угодно и где угодно, хоть на территории необъятной Советской России, хоть за ее пределами. В последние пять лет он трудился в хозотделе Наркомата внутренних дел. Однажды, как поведала Медведю Катя уже вечером, для дачи наркома Николая Ивановича Ежова вездесущий Савва раздобыл набор бильярдных шаров, изготовленных из розового бивня индийского слона, весьма редкого материала даже в самой Индии. Ко всему прочему он обладал завидным нюхом, умел в меру польстить, но не лебезил перед начальством, не заносился перед сослуживцами низшего ранга. В общем, это был феноменальный талант. Савва Ильич по роду своей деятельности и благодаря обширным контактам в хозяйственных и политических кругах был необъятным кладезем информации, по большей части мусорной, но порой и весьма ценной — для определенного рода ушей.
— Что-то я вас давненько здесь не видел, Катенька, — отхлебывая горячий чай, говорил Савва Ильич. — С прошлого лета…
Они пили уже третий или четвертый стакан, и Катя, изредка бросая взгляд на Георгия, замечала, что тот очень внимательно с добродушной усмешечкой на губах слушает, не скучая, нескончаемый монолог Милорадовича. А колобок травил разные байки и истории из своей бурной жизни. Видно, и по части занимательного рассказа он был большой дока, а тут как раз слушатель прекрасный попался: молчаливый, заинтересованный, умный. И вот уже ближе к сумеркам, когда Савва Ильич почти было собрался уходить, разговор вдруг сам собою переместился на тему самовара, стоящего на подносе посреди стола. Стали спорить, что за медь такая, из которого этот самовар сделан. Георгий осторожно заметил, что медь старинная, тонкая, а бывают самовары из чистого золота, только то золото совсем тонюсенькое, не такое, конечно, как сусальное, но все же…
