— Лестно, если я попала в число последних.
— Я ненадолго…
— Как минимум — на время ужина, — улыбнулась Нонна и, взяв его за рукав, потащила на кухню.
— Зря ты, ей-Богу…
На столе посреди формочек с закуской стояла запотевшая бутылка «смирновки».
— В отличие от тебя у меня слишком много друзей, поэтому мне предоставлено пить и есть в одиночестве. А так как я этого делать не люблю, то постоянно голодаю. Мой руки, Першин. Все равно ведь не отпущу.
— Я на машине, — предпринял он попытку отказаться от
застолья.
— Никуда твоя машина не денется.
Из коренной интеллигентной москвички Нонна странным образом умела превращаться в разбитную лимитчицу-маргиналку и вела себя так, словно не знала, какой из своих ипостасей отдать предпочтение. В этом проявлялось ее одиночество.
— Я завтра уезжаю, — отчего-то разволновавшись, заговорил Першин. — То есть мы уезжаем с Верой. Совсем ненадолго, может быть, на неделю. В Сочи.
— Завидую, — глубоко вздохнула она, выкладывая из глиняного горшочка горячие шампиньоны. — А потом?
Першину подумалось, что женщины успели созвониться — так похожи были их реакции на известие о поездке.
— Это я слишком современен или вы так старомодны? — нахмурился он. — Мне порядком осточертело это «потом»! Я бегу от него и допускаю одну ошибку за другой.
Нонна сама налила водку ему и себе. Часы отбивали время, повисшее на паутинке пугающей тишиной, и, если бы из них вдруг выскочила кукушка, паутинка эта непременно оборвалась бы вместе с терпением Першина.
— Давай выпьем? — сказала Нонна вместо извинения за невольную попытку проникнуть в тайну их отношений и первой выпила, как на помин души, не чокаясь и не растрачивая слов понапрасну.
— Я хочу оставить у тебя кое-что на хранение, — попросил Першин. — До нашего возвращения. Видишь ли…
— О чем разговор?
— Постой. Это важно. То есть важно только для меня… — Он помолчал в поисках эвфемизма готовому сорваться с языка «если со мной что-то случится». — В общем, конечно, ничего особенного. Семейная реликвия. Может быть, за ними заедет моя дочь Анна… через некоторое время…
— У меня ты можешь оставить даже самого себя, — заверила она. — Хочешь послушать «Реквием»?
Он едва не поперхнулся:
— Почему… «Реквием»?
— Так. Зашла в «Мелодию», там ничего другого не оказалось.
— Это что же, специально для меня?
— Почему? Мне тоже нравится Моцарт. Правда.
— Я боюсь этой музыки, — помотал он головой.
— Мысли о смерти?
— Не то. Что-то было дописано Зюйсмайером. Он все делал бережно, но… Он же не Бог? — отшутился он, отдав должное ее проницательности, и поспешил переменить тему: — Как ты живешь? Алешка на живот не жалуется?
— «Как живете, как животик», — невесело усмехнулась Нонна. — Нет, не жалуется. И думать забыл. А обо мне — ни к чему.
Она работала в библиотеке, в которую почти никто не ходил, содержать которую было не на что, но она все же существовала для реноме муниципальных властей, обеспечивая Нонну не столько зарплатой, сколько материалами для ее статей, изредка появлявшихся в московских газетах.
— Отчего же? — внимательно посмотрел на нее Першин. — Очень даже к чему. А для начала мы выпьем за тебя.
Пить он вовсе не намеревался и о том, что предстоит вести машину, не забывал, но ждал, что Нонна сама напомнит ему об этом.
Вместо напоминания она подставила рюмку:
— Давай лучше — за одиночество?
— Зачем? Ведь нас же двое?
Нонна вышла и через несколько секунд вернулась со взъерошенным закладками томиком Мопассана:
— «Два лица никогда не проникаются друг другом до самой души, до глубины мыслей, а идут бок о бок, часто связанные, но не слившиеся, и нравственное существо каждого из нас всегда остается одиноким в жизни», — прочитала она, вслепую открыв страницу. — Понял?.. Так что — за одиночество как показатель нравственности!
Она звякнула донышком о рюмку визави и выпила быстро, точно опасаясь возражений. Першин чувствовал, что Нонна чего-то не договаривала, впрочем, подобно ему самому; и в этой игривой обоюдной недосказанности, как и в полночной трапезе, намечался треугольник: речь, безусловно, не велась об их с Верой отношениях.
Он тоже выпил. Черный мир за чистыми занавесками уже не дышал угрозой, стал отдаляться вместе с оставшимися в нем Верой, Графом, алчной Алоизией и всем, от чего он собирался бежать, но теперь уже и бежать никуда не хотелось: подсознательно искомое ощущение дома, которое он испытал здесь несколько дней назад, возвращалось.
«Совпадение? — думал он, глядя на полную, как беременная камбала, луну. — Убежал от Графа — попал к ней, собрался убегать снова — и снова оказался с нею. Промежуточная станция какая-то… вокзал для убегающих…»
— Зачем ты пьешь, Нонна? — тихо проговорил Першин. — Тебе ведь этого совсем не хочется?
Она засмеялась:
— «В воде ты лишь свое лицо увидишь, в вине узришь и, сердце ты чужое», — процитировала Лютера. — Это не умно, Моцарт, упрекать меня в пьянстве.
— Я не упрекаю, а предостерегаю. Эти сентенции об одиночестве…
— Ты решил, что я пью в одиночку?
— Нет.
— Решил, решил. Не завирайся. Лгать опасно. И очень утомительно.
— По-моему, утомительно говорить правду.
— Это одна из твоих ошибок.
— Ошибок?
— Ты сам сказал, что в своем беге от будущего совершаешь ошибки. Боишься подозрений?
Слова ее, одно за другим, попадали в болевые точки.
— В чем же меня можно заподозрить? — насторожился Першин.
— В неправде. Всякий мужчина должен знать, для чего ему нужна женщина. С одними спят, за другими прячут свою никчемность.
— А если не знает?
— Остается лгать.
— Кому?
— Да женщине же, Господи!.. Теперь мы выпьем за тебя, — снова взялась она за бутылку.
— Человек не должен уставать. Это не предусмотрено природой.
— На себя посмотри.
— Усталость — инфекционное заболевание, не более того. Ученые обнаружили вирус усталости, но еще не знают, как с ним бороться. А женщинам лгать можно и должно, потому что они сами — порождение лжи. Я вот и тебе тоже лгу, и Вере, и покойной своей матери. Только одной женщине говорю правду, поэтому у меня с ней нет и не может быть никаких отношений, кроме финансовых. Ложь — это лучший способ защиты. За всю свою историю человечество не выработало против нее иммунитета. А это значит, что она богоугодна.
— Ложь от сатаны.
— Это тоже ложь. Кто бы исповедался перед Богом, если бы все говорили правду? А если бы перед ним не исповедались, то очень скоро бы забыли о его существовании. Поэтому я предлагаю выпить за женщин, которые являют собой причину и следствие лжи. Не нужно искать справедливости в их отношениях с мужчинами.
— А как же насчет фальшивых звуков в оркестре? — улыбаясь, спросила Нонна. — Разве они не режут слух?
— А разве не режет слух правда? Нет ничего более неприятного, чем правда. По-моему, всякая гармония сама по себе фальшива.
— А Моцарт?
— Вот! — обрадовался он, дождавшись спровоцированного вопроса. — Вот!.. Величие Моцарта в том и состоит, что он оказался выше этих понятий. В его музыке ложь предстает как высшая правда, а правда — как порождение лжи. Кто, кроме Бога, может возвыситься над этим? Именно потому Моцарт не переписывал сочинений дважды. Непонятно?.. Твое имя по-латыни означает «девятая». Его носила богиня девятого месяца беременности. В другом значении Нонна — Монахиня. Можешь представить себе монахиню на девятом месяце беременности?
Она отмахнулась, смеясь. Обоим стало вдруг безразлично — что там, за окнами этой квартиры, за пределами их мирка, за относительностью «правды» и «лжи» — категорий раздоров и разврата.
— Нет, ты все-таки пей, — назидательно сказал Першин. — Тогда ты поглупеешь, и твое одиночество окажется мнимым.
— Не лучше ли сразу выйти замуж за алкоголика?
Стрелки коснулись часа, потом — двух, время из позднего стало ранним, а может, и просто перешло в безвременье.
— Мне пора, — сказал Першин, — утром я улетаю.
Уходить ему чертовски не хотелось.
— В Сочи лечат от усталости? — помолчав, спросила Нонна.
— Иногда ее снимает простая перемена мест.
— Я бы тебе сказала, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, Першин. Но не хочется быть банальной даже в подпитии. А потом, ты этого просто не поймешь.
— Почему же?
Она неожиданно взяла его за руку:
— Потому что не там ищешь.
— Мне нужно идти.
— Останься. Ты так старательно стирал грань между правдой и ложью, что я тебе поверила.
— Нет, я не могу…
Она притянула его к себе, он попытался высвободить руку, но вялая эта попытка лишь распалила Нонну.
