— Видал? — утер шапкой грязное лицо Шибаев.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ты это… Ты оставь мне бойцов с пулеметом, а сам возвращайся в штаб полка. Там обрисуй все подробно, а то командир полка меня по телефону обматерил. Еще взаправду в дураки запишет…
— Не боись, Костя — не запишут! — потрепал его старлей по плечу. — Мы с ним сегодня донесение по всей форме в штаб армии составим. А ты постарайся хотя бы одного живого взять. Для наглядности, так сказать.
— Ага, возьмешь такого!.. Ладно, бывай.
— Удачи тебе…
* * *
Наступление продолжалось; неся значительные потери, соединения и части Красной Армии все дальше уходили на запад. Два фронта: 1-й Белорусский маршала Жукова и 2-й Белорусский маршала Рокоссовского добивали остатки эсэсовских частей в Померании и на Кюстрицком плацдарме восточнее Одера. В тяжелых боях наши дивизии и корпуса потеряли более пятидесяти тысяч убитыми и сто восемьдесят тысяч раненными. Общие потери составили около четверти всего личного состава войск участвовавших в операции.
Умирать всегда страшно, а в самом конце войны еще и обидно. Но приказы надо выполнять. Ведь захват Померании был одним из многих этапов глобального наступления Красной Армии в начале 1945 года на тысячекилометровом фронте от Балтийского моря до Дуная…
Ранняя весна сорок пятого. Балтийское побережье Польши. Сильно разрушенные бомбежками морской порт и город Гданьск (а пока еще Данциг) — самый северный из крупных польских городов. Снег, грязные проталины; солоноватая влажность весеннего воздуха, смешанная с горьковатой пороховой гарью. Яркое солнце днем и приличный морозец ночью; не стихающий порывистый ветер со стороны темно-серой, тревожной Балтики.
Вперед продвигались медленно, отвоевывая каждый десяток метров. Особенно плохо приходилось нашим танкистам. Меж населенных пунктов они ползли по болотистым низинам и минным полям, а в городах — двигались по узким улочкам и через баррикады из толстых бревен и булыжника. Да еще под постоянными обстрелами проклятых фаустников…
Гдыню заняли 28 марта, а гарнизон Данцига прекратил организованное сопротивление двумя сутками позже. До полудня тридцатого марта отовсюду еще слышались перестрелки — отряды автоматчиков 70-й Отдельной армии войск НКВД прочесывали развалины и добивали последних, фанатично преданных фюреру эсэсовцев. Большая часть нацистов была уничтожена; остатки мелкими отрядами спешно отступали к западной окраине и покидали город, исчезая в бесконечных, простиравшихся до самого Одера лесах.
В предвечернее небо из уставшего изможденного города поднимается дым угасавших пожарищ. Небольшими группами по улочкам идут саперы. Тянутся откуда-то гражданские люди с тощими узелками — в основном немцы. Тянутся и с опаской поглядывают на победителей, наводящих в их городе какой-никакой порядок.
А к вечеру предпоследнего мартовского дня канонада со стрельбой окончательно стихли. Город погрузился в непривычную тишину…
После долгих поисков пригодного здания, недавно назначенный комендант выбрал под расположение штаба армии добротный и почти непострадавший от снарядов и бомб четырехэтажный особняк на повороте кривого переулка. Удобный подъезд для автомобилей, П-образная форма здания с закрытым двориком, чугунные решетки на окнах первого этажа, приличный запас угля в подвале для котельной, множество комнат. И никого из прежних хозяев.
Начальник Разведывательного отдела армии полковник Сергей Литвин вместе с комендантом и квартирмейстером в одном лице обшарили окрестности выбранного штаба. Одной стороной улочка упиралась в железнодорожные пути, другой — в каменный парапет, о который разбивались грязно-коричневые волны. То было не море, а взрезавшая материк узкая протока. Набережную реки или фьорда офицерам штаба удалось разглядеть во время штурма, а вот остальное… Остальное так и оставалось загадкой, утонувшей в пыли разрывов, в дыму пожаров. Бой за город был затяжным и долгим. Наступающие части натыкались подобно волнам на рифы эсесовских опорных точек; окружали, обрушивали шквал огня и постепенно заставляли отступать, менять дислокацию… Вот и запомнилось то, во что приходилось подолгу упираться носом, хороня голову от свистевшего повсюду свинца.
Вряд ли кому-то из офицеров штаба армии удалось нормально поспать часок-другой, пока готовилась и шла операция по освобождению Данцига. Посему поздним вечером командующий армии Генерал Ляпин связался по радио с маршалом Рокоссовским и доложил об обстановке на вверенном ему участке фронта. Получив же задачу на последующий день, приказал подчиненным отдыхать…
* * *
Комендант отвел начальнику разведки небольшую комнатушку во втором этаже. Впрочем, полковнику Литвину было наплевать на размеры, на обстановку, на расположение сих четырех стен. Главное — добраться до дивана. А если такого нет, можно и шинельку бросить на пол — не впервой.
Поднявшись по лестнице, Литвин увидел у двери своего денщика. Без эмоций и удивления спросил:
— Ты чего здесь, Сидоренко?
Пышноусый сержант поднялся с корточек, тряхнул головой. Словно оправдываясь, протянул:
— Комендант приказал. Покуда охранение не выставит, от комнат не отходить…
— Охрана уже выставлена. Иди вниз. Там… рядом с парадным входом сержантскому составу выделена большая зала. Иди, отдыхай.
— Во сколько будить-то? — закинул автомат на плечо служивый.
— Как и всех. В половине шестого…
Среди ночи кто-то постучал в дверь. Сначала робко, потом сильнее. Начальник разведки проснулся сразу — верно, сработала многолетняя привычка даже во сне реагировать на любой звук. Очнувшись, подивился: неужели утро? Нет, фосфорные стрелки показывали два часа. Еще пару секунд лежал неподвижно и надеялся на чудо — вдруг показалось? Вдруг ошиблись дверью?..
Стук не прекращался. Да и голос послышался знакомый:
— Товарищ полковник! Товарищ полковник!.. — настойчиво звал Сидоренко.
Вздохнув, Литвин поднялся с дивана, накинул шинель и протопал босыми ногами по холодному полу. У двери нашарил выключатель, повернул… И вспомнил: подстанция разрушена — света не было во всем городе. Толкнув дверь, прищурился от слепившего фонаря.
— Чего тебе?
— Там внизу человек к вам просится.
— Какой еще человек?!
— Гражданский. Лет шестидесяти. Поляк, вроде, но по-русски хорошо балакает.
— Ты сдурел, Сидоренко?! Я трое суток не спал…
— Он гутарит, товарищ полковник, шо очень важное дело.
— Чего ему надо?
— А я почем знаю?! Он до вас просится, а с другими гутарить не хочет.
— Черт бы побрал этих поляков… До утра потерпеть не могут… Веди!..
Спустя минуту на лестнице послышались шаги; по стенам заплясал размытый желтый луч…
Когда скрипнула дверь, полковник сидел на диване и натягивал сапоги на отекшие ноги. Сидоренко деликатно осветил фонарем потолок комнаты; доложил:
— Прибыли, значит. Вот…
Разведчик бросил заниматься узким голенищем, притопнул по паркету и поднялся. Приблизившись, попытался рассмотреть при тусклом луче невысокого пожилого мужчину. На вид ему было лет шестьдесят — шестьдесят пять; редкие седые волосы, прямой нос и тонкие губы. Одет в легкое — не по сезону пальто, зато вокруг поднятого воротника дважды обернут толстый шарф.
Полковник дважды кашлянул в кулак:
— Полагаю, у вас чрезвычайно важное дело, коли пришли среди ночи. Верно?
Мужчина заговорил на идеальном русском языке. Голос был ровным, поставленным и приятным:
— Прошу извинить за поздний визит, но попасть к вам раньше не получалось из-за оцепления. Ваши люди оцепили квартал, в котором я вынужденно… проживаю. Покорнейше прошу уделить мне четверть часа. Ровно четверть часа.
— А вы, собственно, кто?
Представляться гость не торопился. В тусклом свете он слегка повернул голову, искоса глянув на стоявшего за спиной сержанта; помедлил.
— Не стесняйтесь, — подбодрил советский офицер, — здесь чужих нет.
Мужчина коротко кивнул:
— Дьяконов Василий Авраамович. Бывший командир 1-ой Донской дивизии, генерал-майор.
— 1-ой Донской? В составе нашего Фронта есть Донской корпус, а про дивизию не слышал… Это в какой же армии?..
— Добровольческой.
— Добровольческой? Что-то я такой не припомню… А кто ей командует?
— Командующих было несколько. Генерал от инфантерии Корнилов, генерал-лейтенанты Деникин, Врангель, Май-Маевский и снова Врангель…
Литвин поперхнулся. Откашлявшись, незаметно расстегнул кобуру и положил ладонь на рукоятку «ТТ».
— Фамильярность порождает обиду, а предсказуемость — скуку, — усмехнулся генерал, обнаружив острожное движение собеседника. — Во-первых, полковник, это не вежливо. Во-вторых, я пришел к вам сам, и у парадного входа меня тщательно и по-хамски обыскали. В-третьих, ваши товарищи отдыхают — стоит ли их будить стрельбой? И, наконец, в-четвертых, за отказ сотрудничать с немецкими оккупационными властями год назад я подвергся аресту, и если бы не везение — наверняка был бы расстрелян. Так что… — взял паузу Василий Авраамович, — так что, я вполне могу считать себя представителем советского подполья.
