У нее была цепкая память: многие детали, подробности были такими, что их нельзя было заимствовать из газет, о подобном в газетах не пишут. Это можно было увидеть только в Берлине тех лет.
— Помню, как меня удивило объявление о конкурсе «домохозяек-изобретательниц». Первую премию получила вдова полицейского инспектора за изобретение миндального торта из овсяных отрубей…
Ганна молча слушала подругу, стараясь сразу же, по ходу, определить степень доверительности, искренности. Так ее учил Степан Мудрый: «Первый рассказ — самый правдивый и… самый опасный. На нем легко пойматься — из-за старания, чтобы все было правильно». Мудрый не допускал, что кто-нибудь может говорить правду. Все дело в том, удастся ли поймать на деталях или нет.
— А какие юбки носили берлинки? — неожиданно спросила она.
— Естественно, короткие, — ответила Леся. — Сам Геббельс, выступая в Спортпаласе, призвал: «Женщины Германии! Сокращайте до минимума свои одежды: ткани нужны фронту!»
Леся произнесла последние фразы крикливо, напыщенно, так, по ее мнению, выкрикивал их колченогий доктор, и рассмеялась:
— До чего же долго помнится подобная чепуха! А мне, чтобы не выделяться, тоже пришлось подрезать платье — было странно светить голыми коленками…
Леся разговорилась: видно было, что и ей интересно вспомнить давнюю поездку в Германию.
— Я очень любила ходить в кафе «Комикерс». Там выступал любимец берлинцев комик Гробб. Старый, добрый и веселый. Надо было видеть, как он обращался к серой, скучной публике: «Немцы, смейтесь! Улыбайтесь, хохочите, гогочите, ржите, покатывайтесь со смеху! Смех полезен для организма. Он содержит витамины! Час смеха заменяет два яйца!» Комик веселился, а зрители сидели мрачные. Им было уже не до смеха. Умора!..
В голосе Леси послышалось злорадство. И его отметила Ганна. Что же, вполне естественно: молодая украинка, воспитанная в страхе перед рейхом, имела возможность поиздеваться над ним.
Очевидно, Леся действительно была в те годы в Германии. Она точна даже в деталях, нюансах. Было в Берлине кафе «Комикерс», и там почти каждый вечер подобострастно кланялся избранной публике Гробб.
Ганна понимала, что настойчивые расспросы могут насторожить Лесю, и старалась, чтобы в тоне звучало любопытство — и больше ничего. Сказала:
— А я любила в кино ходить.
— Я тоже. Тогда как раз рекламировался новый фильм. Кажется, «Сверхлюди Восточного фронта». С Гансом Эверсом в главной роли. А почти во всех берлинских театрах шел один и тот же поэтический фарс: «Густав мылся в бане, когда раздался вой сирен». Глупый и пошлый, хотя там были заняты и знаменитости: Хуберт Клоц и Эмма Лампе…
И вдруг Леся резко спросила:
— Может, хватит?
— Что? — не сразу поняла Ганна.
— Прекратим допрос?
— Ох и колючая ты, Леся! — примирительно сказала Ганна. — Допроса не было, просто интересно вспомнить.
— Мне тоже. — Леся встала, прошлась по камере, поправила одеяло на сладко посапывающей во сне Яне: «Спит наша дурочка…»
— И все-таки ты не сказала главное. Теперь я верю, ты действительно была в Берлине. Но зачем и как туда попала?
— Многое же ты хочешь знать, Ганна…
— Пойми, для меня это очень важно.
— Непонятно, почему тебя все это заинтересовало…
— Ну хотя бы потому, что, согласись, далеко не каждая из украинских учительниц в сорок четвертом могла по доброй воле поехать в Германию, ходить там в кафе и театры и возвратиться обратно…
Когда щелкал «глазок» на двери, они замолкали. Часовой осматривал камеру — все спокойно, и снова шагал, шагал по гулкому коридору.
— Допустим, Ганночка, был у меня жених. Офицер. И вот, опять допустим, захотел он, чтобы посетила я его родителей, познакомилась с ними, получила благословение.
— Нет, невозможно! Уж не думаешь ли ты, что я идиотка? — воскликнула Ганна.
— Не думаю, — невозмутимо сказала Леся.
— Тогда скажи тому, кто изобретал твою «легенду», что немецким офицерам запрещалось вступать в брак с неарийками.
— А я разве говорила, что собиралась замуж за немца? Я, украинка?
— Тогда…
— Да. Мой жених был украинцем. Из старой, истинно украинской семьи.
Леся не стала больше ничего говорить, как ни допытывалась Ганна. Теперь они будто поменялись ролями. Ранее сдержанная, замкнувшаяся в себе, Ганна становилась день ото дня разговорчивее, и, наоборот, общительная Леся часто замолкала, будто боялась, что в порыве искренности может случайно проговориться о чем-то чрезвычайно важном для нее.
Но Ганну недаром наставлял сам Степан Мудрый.
— Вот, подруженька, теперь я знаю твою тайну, — ласково сказала она, — и если завтра скажу о ней следователю…
— И правду люди говорят, что, когда бог хочет обидеть человека, он отнимает у него разум, — ответила Леся. — Плохо же ты думаешь о москальских слидчих! Да они это уже давно знают: и кто мой жених, и когда я в Берлин ездила, и сколько дней там была. Все им известно. Потому я тут и сижу, с тобой дни коротаю.
И она невозмутимо сообщила Ганне, что вряд ли чекистам удастся обвинить ее в чем-нибудь предосудительном: никому не возбраняется выходить замуж, и жениха каждая по своему вкусу подбирает. К тому же жених голову сложил в том же сорок четвертом, так что осталась она соломенной вдовой. Следователи называют его палачом, говорят они ей, Лесе, что на совести жениха десятки загубленных людей. Но она при расстрелах и экзекуциях не присутствовала, со своим женихом познакомилась во Львове — залечивал раны в госпитале, а Леся работала там сестрой. Да и какой спрос с мертвого?
Есть в ровенских лесах маленький хуторок, подступили к нему с четырех сторон дубы вековые. Там и поручкался со старой каргой ее жених, пошел со своей сотней на партизан и не вернулся.
Вот и спрашивается, какая ее вина? Никогда он не говорил, что командует какой-то особой командой…
— Так-таки и никогда? — не утерпела Ганна. И решительно сказала: — Если ты мне доверяешь, назови имя жениха твоего. Хоть и велик мир, но случиться может — знаю его или родичей…
Леся недолго размышляла. Да и чего опасаться? Судя по всему, Ганна не день будет гостевать в казенных домах, не разнесет сплетню. А следователям и так все известно.
— Максим Ольшанский…
Ганна не в силах была скрыть удивление. Она поднялась с узкой откидной койки, подошла к Лесе, попыталась заглянуть ей в глаза.
Выполз из-за тучи молодой месяц, бросил в тюремное окошко сноп бледного света. Леся подставила лицо этому гостю с воли, и оно выписалось в густой темноте, как тень ложится на озерную воду.
— Красивая, — признала Ганна.
— Гнате… — пробормотала, повернувшись на другой бок, Яна.
— Яна и во сне своему богу молится, — невесело пошутила Леся.
— Так вот, красавица, — решившись, осторожно сказала Ганна, — знала я твоего Максима…
Настал черед удивляться Лесе. Она совсем как девчонка всплеснула руками, не сдерживаясь, громко вскрикнула:
— Не може того буты!
— Правду говорю, Мавка!
Леся сразу пришла в себя, посуровела:
— Оставь псевдо. Этого даже следователь не смог доказать.
Невероятная, почти невозможная догадка промелькнула в голове у Златы. Следователь доказать не смог, но… Бывают ведь счастливые случайности. Вдруг еще не все потеряно? Леся выйдет на волю. Ей повезло, она оказалась неуязвимой. В длинных вечерних разговорах Злата давно установила, что девушка, с которой судьба столкнула ее в одной камере, вроде бы разделяет ее взгляды, хотя и не сказала этого прямо ни разу. Только осторожные слова, детали, намеки… Какие-то штрихи прошлого… Но недаром говорят: рыбак рыбака видит издалека.
— Случалось ли тебе бывать в Киеве? — Злата неожиданно сменила тему разговора.
— Конечно. Раза три или четыре, — сказала Леся.
— Какой памятник тебе больше всего понравился?
— Тарасу Шевченко.
— Любишь Кобзаря?
— Очень!
— А вот эти его строчки знаешь? — Злата мгновение помолчала, будто вспоминая, потом выразительно, медленно прочитала первые строки пароля:
Наша дума, наша песня
Не умрет, не сгинет…
Леся закончила:
Вот в чем, люди, наша слава,
Слава Украины!
— Боже, какое счастье! — тихо сказала Злата. И расплакалась.
Грохнула, будто выстрел, в тюремной тишине заслонка «глазка».
— Эй вы, сороки, — незлобно прикрикнул из-за двери караульный, — угомонитесь. Или в карцер захотели?
— И в самом деле, — не стала пререкаться Ганна, — давай спать. Успеем наговориться.
Впервые за все время было у нее хорошее настроение. И совсем тихо пожелала:
— Доброй ночи, Мавка.
Леся ничего не ответила, отвернулась к стене.
И снова в камере тишина.
