А назавтра встречали хлопца люди Сороки, валили на землю, набрасывали удавку. Рен приглашал следующего…
Так он очистил сотню и с наиболее верными людьми ушел к бункерам, которые берег на самый крайний случай. Бункера превратил в крепость, заминировал подходы к ним, организовал круглосуточное наблюдение за дальними и ближними подступами к своему штабу. И отсюда отдавал приказы своим уцелевшим бандитам, а собирал остатки разгромленных сотен, одиночек, затаившихся в лесах.
Рен терпеливо ждал разрешения центрального провода уйти на запад.
Мудрый говорил Злате, что такого приказа куренной не получил. Он был нужен проводу на «землях», а не в Мюнхене или Вене. Курьер, приказавший Рену держаться до последнего, назад не возвратился. Его судьба Мудрому неизвестна.
Что еще Злата знала о Рене? Что ненавидел он люто Советы и никогда бы добровольно не вышел из леса. Не мог он рассчитывать, что простят люди налеты его сотен. Что всю жизнь он боролся под желто-голубыми знаменами, был, по словам Мудрого, одним из наиболее верных людей.
— Рен не из тех, кто автомат бросит, — говорил Мудрый Злате, — он будет стрелять до конца и последнюю пулю сбережет для себя.
Так оно, очевидно, и случилось.
Известно стало, что окружили штаб Рена чекисты. Мудрый рассказывал, что удалось им выйти на Сороку, взяли они референта безпеки со всем его добром. И наверное, не выдержал Сорока, заговорил, спасая свою подлую шкуру, указал дорогу к штабу куренного. Чекисты бесшумно сняли охрану штаба, проложили стежку в минных заграждениях.
Куренного в Мюнхене посмертно наградили «Золотым крестом». В «Зоре» о нем был напечатан большой очерк. И ставил Мудрый Рена в пример тем молодым, которых школил в своей референтуре.
— Но ведь Рен провалился? — спросила как-то Злата Мудрого.
— Что значит молодая кровь… — по-стариковски рассудительно покачал головой Мудрый. И откровенно объяснил: — Держался Рен, пока мог. И мы знали, что не сегодня, так завтра ему конец. А в таком случае лучше мертвый герой, чем еще один нахлебник здесь, за кордоном.
Слова эти поразили Злату так, что она забыла о бдительности, и то, о чем думала, ясно отразилось на лице. А думала вот о чем: вдруг и с нею так же обойдутся?
— Не волнуйся, у тебя другая судьба, — нашел нужным успокоить ее Мудрый. — Ты, опытный курьер, стоишь по нынешним дням дороже двух Ренов…
Злата и верила и не верила, что соседка по камере — курьер грозного Рена. Если бы это было так! Многое совпадает, и многое настораживает… Но должно же ей, Злате, хоть в чем-нибудь повезти?
Дни шли за днями, и казалось Ганне, что никогда не было в ее жизни Мюнхена, Мудрого, Крука. Затягивалось прошлое легкой кисеей.
Как и предсказывала Леся, Яну выпустили. «Долго со мной беседовали, — чуть ли не с гордостью рассказывала Яна, — и про то, что я по глупости едва не стала на кривые дорожки, и кто такие бандеровцы, и почему они враги народа. Так я и сама знаю почему. У мене тоже очи есть. Помню, налетели бандиты как коршуны на наше село, хаты сожгли, людей поубивали… Я слидчому про это тоже рассказала. „Вот, — говорит их самый главный начальник, — и вы, еще бы немного, тоже стали бы помощницей бандитов. Мы вас освобождаем, но помните: никогда не идите против народа, это может плохо кончиться“. А у меня аж в глазах потемнело от радости. Схватилась за сердце, чтоб не выскочило. Кажу: „Пане, то есть громадянин начальник, та щоб я… та николы!..“»
«Дуракам везет!» — злясь на разговорившуюся Яну, подумала Ганна.
— Куда теперь? — поинтересовалась доброжелательно Леся.
— А в свое село, куда ж еще? Найду Гната…
— Вот дурочка, — расхохоталась Леся, — ты ж из-за него в тюрьму попала.
— Найду Гната, — упрямо твердила Яна, — скажу: «Бросай, вражий сыну, автомат, ходы землю ораты!»
— Так он тебя и послушает!
— А нет, так навеки выброшу его из сердца и памяти.
Яна была настроена воинственно.
Остались Леся и Ганна в камере вдвоем. Долгими вечерами вспоминала Ганна прошлое, вставали в памяти люди, с которыми встречалась, виделись ей далекие дни, которым уже не вернуться. Она не Ганна, она Злата. Вот принимают ее в ОУН. Приносит пятнадцатилетняя Злата присягу. Дядя Левко гладит ласково по голове: «Вот ты и стала, девонька, в наши ряды. Порадовался бы твой отец — достойной ему, старому борцу, растешь». Рядом с нею стоит Максим Ольшанский, шепчет: «Прысягаю завжды и всюды…» Максим ушел с походной колонной ОУН в сорок первом, когда громыхнула война. Прощаясь со Златой, просил, чтоб ждала, а сам обзавелся нареченной на «землях». Ну, о покойниках плохо не говорят, да и что там была у них за любовь, целовались украдкой…
В сорок втором ушла на Украину и Злата — по приказу ОУН. Сколько же ей было тогда, когда впервые встретилась с родной землей, о которой мечтала, которую видела в девичьих снах? Не коханый снился — простор полей, жаворонки над житом, села в садах… Было ей тогда около двадцати. Думала, что станет работать на культурной ниве, просвещать народ, задурманенный чужими идеями. А ей приказали стать переводчицей в зондеркоманде, «очищать» украинскую землю от коммунистов, евреев и всех подозрительных. Зондеркоманда на машинах врывалась в село, солдаты спрыгивали на ходу, привычно перекрывали дороги, отрезая пути к бегству. Начальник зондеркоманды гауптман Шеллер приказывал согнать селян на майдан.
— Позавчера, — переводила Злата, — в районе вашего села был убит немецкий солдат. Приказываю расстрелять за убитого каждого десятого. Это будет первым предостережением бандитам.
Солдаты, не считая, выталкивали из толпы человек двадцать.
Злата с любопытством смотрела, как эти люди неторопливо, словно не понимая, куда они уходят, шли к обрыву над речкой.
Толпа молчала, только слышалось тяжелое ее дыхание.
«Боже мой, — думала Злата, — до чего довели Советы народ, они уже и страдать разучились! Быдло, стадо скотины…»
Раздавались очереди, и только тогда шел по толпе стон и кто-нибудь падал там, в этом скопище людей, — жена ли, мать ли расстрелянного.
— А теперь, — переводила Злата герра гауптмана, — когда вы убедились, что мы пришли сюда не шутить, называйте имена главарей и партизан…
Потом расстреливали каждого пятого… Герр гауптман неторопливо постукивал нагайкой по лакированному голенищу сапога, отсчитывая залпы. Он ей нравился невозмутимостью и полным равнодушием к тому, назовут эти люди какие-нибудь имена или нет. И когда однажды вышел из толпы парнишка и сказал: «Это я убил фашиста, меня и казните, а их не трогайте», — герр гауптман презрительно скривил губы.
— Это есть неправда, — переводила Злата. — Нехорошо обманывать. Ты будешь первым, а остальные — как обычно.
И снова выталкивали из толпы каждого десятого, и Злата видела, как в толпе старались запрятать детей в середину, закрыть их, чтоб не попались на глаза карателям. Но она знала, что это напрасно, потому что еще будут отсчитывать каждого пятого, а потом без арифметики погонят всех к обрыву и прошьют очередями — старательно, аккуратно, чтоб не осталось никого в живых.
И с четырех концов встанет над селом пламя…
Герр гауптман Шеллер удовлетворенно кивал головой, переставал постукивать нагайкой и говорил:
— А теперь можно и отдохнуть.
— А теперь, — переводила Злата, — можно и…
— Остановитесь, — смеялся гауптман, обмахиваясь фуражкой — солнце било прямо в глаза, — переводить больше некому…
Герр гауптман в отличие от Максима Ольшанского не любил целоваться. После первой же совместной акции, когда расположились они на ночлег в уцелевшем доме, герр гауптман плотно закусил, ткнул нагайкой в кровать:
— Там будем спать. — И уточнил: — Вдвоем.
Злата, глотая неожиданные и такие ненужные слезы, постелила постель и стащила с усталого гауптмана лакированные сапоги.
— Очень карашо, — одобрил Шеллер, почесывая впалую грудь.
А Злата, по привычке все анализировать подумала: «Чего только не отдашь на алтарь борьбы…»
Когда однажды она шла с герром гауптманом по большому селу, где остановилась их зондеркоманда, и услышала вслед: «Немецкая овчарка», то неторопливо обернулась, расстегнула кобуру и пристрелила какую-то бабу, которая, наверное, ее облаяла, потому что стояла, кланяясь, ближе других таких же баб.
— Зачем? — удивился Шеллер. Он был не на «работе», а потому его абсолютно не интересовали «туземцы».
Злата, остывая, сказала, что баба ее оскорбила.
— Как? — заинтересовался гауптман.
— Она назвала меня… — Злата помялась, — вашей овчаркой.
На невозмутимой, холеной физиономии гауптмана бледно выписалась заинтересованность:
— Очень точно сказано… Не ожидал, что они умеют мыслить образами…
