Они сделали круг, медленно перебирая ногами, и раскручивая в руках шашки, разогревая кисть. И вдруг одновременно бросились в рубку, с неимоверной скоростью нанося и парируя удары и уколы противника.
Путник сразу понял, что, кроме академического фехтования, преподаваемого в военных и юнкерских училищах, Сердюк не имел настоящих навыков сабельного боя. Он рубился, как в зале для занятий, и, наливаясь злобой от того, что не мог достать шашкой Сербина, все больше терял контроль над поединком…
Пропустив мимо себя длинный выпад Сердюка, Путник неожиданно обвил своим клинком руку бандита и резко опустил саблю вниз, одновременно потянув ее на себя.… Кисть Сердюка с глухим стуком упала на высушенную суховеями землю, намертво зажав в ладони рукоять шашки. Из обрубка руки толчками хлестнула багрово-черная кровь.
Бандит упал на колени, прижав здоровой рукой к груди покалеченную, и взвыл дурным голосом.
Сербин сорвал с его плеча аксельбанты и, разделив их плетеные шнуры пополам, перетянул одним из них руку Сердюка выше локтя, останавливая кровь. Затем достал из полевой офицерской сумки бинт и сделал на культе тугую перевязку.
- Ты зачем это делаешь? – прохрипел Сердюк.
- Так ведь ты, когда на хуторе Сербино рубил безвинных стариков, баб да детишек, орудовал и левой, когда правая рубить устала… Аль забыл?
Путник поднял с земли кисть Сердюка и, с трудом разжав на эфесе скрюченные мертвые пальцы, отбросил кисть далеко в сторону и протянул шашку рукоятью вперед Сердюку.
Схватив левой рукой рукоять, Сердюк мгновенно нанес тяжелый рубящий удар, целясь в голову Сербина…. Но рука его налетела на подставленное жало клинка Путника, и вторая кисть глухо стукнулась о землю… Шашка, выбитая из руки бандита, несколько раз кувыркнувшись в воздухе, вонзилась в землю, вибрируя с легким звоном…
Путник вновь повторил процедуру перевязки, предварительно вколов Сердюку укол морфия, шприц с которым, приготовленный доктором для него самого, Сербин всегда возил с собой.
Подтащив тяжеленное тело бандита к стволу акации, Путник усадил его, прислонив спиной к дереву, и, отцепив от пояса фляжку с остатками целебного китайского чая, дал Сердюку напиться.
- Убей меня! – слабеющим голосом произнес Сердюк. – За что ж ты меня так покарал, а? Ведь война же! Я ж, когда на хутор напал, за два дня потерял около сотни бойцов…. Сначала белые нас пощипали крепко, потом - красные. Я вне себя был от ярости и горя… - он замолчал, закрыв глаза. – Слушай, сделай мне цигарку, будь человеком, - вновь заговорил Сердюк.
- Не курю я, - хмуро ответил Сербин. – И тютюна у меня нету…
- У меня в пальто кисет возьми. Там и табак и бумага…
Путник поднял пальто бандита и отыскал в карманах кисет из красного панбархата, на котором было вышито золотой нитью «Любимому Сашеньке от Марии в знак вечной любви». И снова, как когда-то, нехорошее предчувствие омрачило чело путника. Сразу вспомнился мертвенно – злобный взгляд сестры Фроси, брошенный исподлобья в его сторону в тот день, когда она уезжала в Ростов. Вспомнилось вдруг и то, что несколько раз он, преследуя Сердюка, шестым чувством ощущал незримое присутствие в этой беспощадной гонке не на жизнь, а на смерть, кого-то третьего… Но только единожды, оглянувшись, он заметил на горизонте далекое пыльное облачко, которое двигалось в том же направлении, что и они. Однако Сердюк столько раз менял направления, стараясь оторваться от преследующего его Сербина, что загнал коня. Вряд ли преследователь, если только таковой не привиделся Путнику, мог разобраться в хитросплетениях их следов….
Сербин, неуклюже свернул самокрутку и ткнул ее в губы бандиту. Там же – в кисете отыскалась и точно такая же, как у Путника, фронтовая зажигалка, сделанная из винтовочного патрона. Ударив несколько раз по колесику с насечками, Сербин высек из кремня искру, и фитиль медленно стал разгораться. Он дал прикурить Сердюку и сказал:
- Что ж, Сердюк, прощай! Война, говоришь? Хорош ты был, господин есаул, воюя с детками да стариками… Пускай теперь Господь решает твою судьбу. Даст тебе жить – живи. Не даст – знать такова будет воля Его… А я на этом свои счеты с тобой завершаю.
Сердюк вдруг криво ухмыльнулся и, злорадствуя, прохрипел, закашлявшись крепким самосадом:
- А я вот, только начинаю, холоп!… Оглянись-ка, Сербин, да погляди на свою смерть!
Путник резко развернулся и увидел направленный прямо ему в грудь ствол «Манлихера»… Небольшой, изящной пятизарядной винтовочки, стреляющей патронами 22 -го калибра[2], снаряженными свинцовой пулей, которая, соударяясь с телом человека, превращается в пятак раскаленного свинца, причиняющий ужасные ранения…
Недрогнувшей рукой «Манлихер» держала Мария – родная сестра его горячо любимой Фросеньки. Ее глаза – глаза змеи, казалось, прожигали его насквозь, столько было в них лютой ненависти.
- Ну, здравствуй, сродственничек! – хриплым, прокуренным голосом произнесла Мария. – Готов ли смерть принять от свояченицы любимой? Аль не люба я тебе, дурачок? А? Кончать его, Санечка?
- Погоди, Мария! Дай мне насладиться его последними минутами…А ты знаешь, Сербин, - Сердюка развезло от морфия, и он куражился теперь, не чувствуя боли. – Ты знаешь, как Марии нравится расстреливать пленных? Нет? Так я тебе расскажу… Она сначала стреляет по ногам, чтобы пленный упал перед ней на колени. Потом стреляет по рукам, чтоб наказать за то, что поднял против нас оружие. И только потом, насладившись его муками, Марья стреляет в лоб и вышибает мозги из дурной башки. Гы-гы… Ну, давай, Машка! Кончи эту тварь, что сделала меня безруким калекой!
В тот же миг Мария сделала шаг вперед, и раздался выстрел. Готовый к нему Путник отшатнулся и отскочил вправо. Ствол винтовки переместился за ним, и Мария, передернув рычаг затвора, в который вкладывалась кисть правой руки, снова выстрелила. На этот раз Путник переместился влево, и пуля опять просвистела мимо. Теперь он шел прямо на нее, непрерывно раскачиваясь телом и мелко перебирая ногами. Такое движение пластуны называли «маятником», поскольку очень трудно, практически невозможно попасть пулей в человека, тело которого непрерывно раскачивается, словно маятник в часах… Его глаза, не мигая, смотрели прямо в глаза девушки, ловя каждое ее движение. Отступая, Мария палила уже не целясь, пока затвор не клацнул вхолостую, выбросив порожнюю гильзу последнего патрона. Отшвырнув бесполезную теперь винтовку, Машка вырвала из кобуры «Наган». Чтобы не дать ей время на выстрел, Путник в прыжке ударил ее кулаком в подбородок. Мария, выронив револьвер, улетела на несколько метров, кувыркнувшись, словно тряпичная кукла.
Путник взял ее за воротник жакета и подтащил к дереву, у которого сидел враз онемевший Сердюк. Бросив бесчувственное тело Марии к его ногам, Путник мельком взглянул на пузырящуюся в углах ее рта кровь, распухающую на глазах нижнюю челюсть – свидетельство того, что кость перебита в нескольких местах, и хрипло сказал:
- Кончить бы вас обоих к чертям собачьим… Что вы за люди, ей-Богу? Вам бы только убивать да убивать… Вон, и Машку к тому же приучил… А ей бы детишков рожать… Тьфу! Не хочется просто руки о вас марать, да честь свою офицерскую пятнать убийством бабы да калеки... Живите, Бог с вами….
Сердюк смолчал, свесив голову на грудь…
Собрав оружие и увязав его в узел, Сербин свистнул, и вскоре с радостным ржанием прискакал Орлик, который, резвясь и заигрывая с хозяином, пошел перед ним сначала боком, высоко вскидывая сухие, тонкие ноги, потом, встав на дыбы, и, наконец, упал перед Путником на колени передних ног, оскалив бархатные губы в счастливой лошадиной улыбке….
К концу двадцатого года в донецких степях были уничтожены практически все банды, за исключением мелких бандитских шаек из десятка человек. Да и те постарались уйти в города, потому что у селян и хуторян в степях отнять было нечего – надвигался голод…
Морозовско-Донецкая дивизия «Красный партизан» в начале 1921 года была расформирована, и только сводный полк из наиболее подготовленных кавалеристов, которых уже запрещалось называть казаками, готовился к отправке в Сибирь, где вспыхнуло крупное крестьянское восстание.
