Недоумку следовало немедленно вправить мозги, и Понтиак сделал это с присущей ему решительностью, не упустив заодно случая пустить пыль в глаза. Он загрузил свой собственный прогулочный теплоход гостями, шампанским, коньяком и шлюхами и отчалил от пристани, прихватив с собой Самойлова.
Прогулка вышла веселой, и у Понтиака дошли руки до Самойлова только ближе к вечеру, когда литератор уже успел выпить не меньше литра шампанского, основательно разбавив эту шипучку коньяком. Глаза у него были как два оловянных шарика, он заметно покачивался, придерживаясь свободной от бокала рукой за поручень верхней прогулочной палубы, и как-то неестественно держал ноги. Колени у него были плотно сдвинуты, словно господин писатель пытался без помощи рук удержать сползающие штаны, и Понтиак не сразу, но все-таки понял, что Самойлову просто необходимо отлить. С мстительным удовольствием проигнорировав это обстоятельство, Константин Иванович приступил к давно намеченной экзекуции.
– Слушай, ты, Достоевский, – сказал он, нависнув над писателем своей огромной тушей, – ты Тургенева в школе проходил? Я тут недавно классную книжку нарыл. Тебе не попадалась? “Муму” называется. Там про то, как один мужик свою собаку утопил. Взял, падло, собаку, вывез на середину речки, привязал на шею камень и пустил поплавать. Жалостливая книжка. Прямо как в жизни. Я, как прочитал, сразу про тебя вспомнил.
– Это лестно, – деликатно рыгнув в сторонку, пробормотал Самойлов, нетерпеливо переступая ногами. “Интересно, – подумал Понтиак, – попросится он в сортир или прямо тут обмочится?” – Только я не совсем улавливаю, какая тут связь…
– Связь, браток, тут простая, – пророкотал Понтиак, сверкая золотыми зубами в лучах заката. – Ты – моя собака, понял? Пес приблудный, кобель шелудивый. Захочу – утоплю, захочу – с кашей схаваю. Ты что, гнида волосяная, делаешь? Я чем тебе велел заниматься?
Он с глубоким удовлетворением заметил, как затряслась сжимавшая бокал рука Самойлова.
– П-проводить предвыборную агитацию, – слегка запинаясь и трезвея буквально на глазах, ответил Аркадий Игнатьевич. – Взывать к национальному самосознанию великороссов и клеймить позором чеченских бандитов.
– О! – Понтиак значительно поднял кверху жирный палец, на котором блестел перстень. Обомлевшему Самойлову на миг показалось, что палец Понтиака вот-вот проткнет дыру в закате, и оттуда струей брызнет кровь. – Клеймить позором! Бандитов, блин! Чеченских! Ты кто? Ты, сучара подзаборная, писатель, властитель, типа, умов и душ. А ты что делаешь, макака толстозадая? Позавчера предвыборное собрание было. Что ты на нем говорил? Ты хоть помнишь, что ты нес, сказочник ты хренов? Ты же звал лохов идти на рынки, кавказские палатки громить! Ты, козлина плешивая, с трибуны сказал, что чеченов надо мочить. Оно, конечно, надо, но думать своей репой тоже иногда надо!
– Я?! – искренне поразился Самойлов. – Я такое говорил? Не может быть!
Понтиак негромко выматерился, полез во внутренний карман смокинга и сунул почти в лицо Самойлову сложенную вчетверо газету.
– На, блин, читай. Портретом тоже можешь полюбоваться.
На нечеткой газетной фотографии был изображен Аркадий Игнатьевич, запечатленный в тот момент, когда он делал с трибуны неприличный жест: левая рука лежит на сгибе правой, предплечье которой вместе со стиснутой в кулак кистью задорно вскинуто кверху. Разглядывая фото, Самойлов смутно припомнил, что он действительно делал какие-то жесты руками, чтобы усилить впечатление от своей речи. Честно говоря, тот вечер вспоминался как в тумане. Он был страшно возбужден, то и дело прикладывался к своей фляге и все время курил траву. Теперь он с некоторым опозданием понял, что делать это все-таки не стоило'.
Статья, помещенная под фотографией, изобиловала цитатами из предвыборной речи Аркадия Игнатьевича. Из нее следовало, что литератор Самойлов призывает свой электорат объединиться в боевые дружины и совместными усилиями изгнать лиц кавказской национальности сначала из Москвы, а потом и вовсе с лица многострадальной планеты Земля, Тон статьи был довольно сдержанным: видимо, то ли автор, то ли редактор отчасти разделял взгляды лауреата.
– Ну а что такого? – немного придя в себя, обиженным тоном спросил Самойлов, возвращая газету Понтиаку. Понтиак взял у него газету и не глядя швырнул через плечо. Сложенный в несколько раз газетный лист, бешено вращаясь в горизонтальной плоскости, спланировал вниз и беззвучно шлепнулся в пенную кильватерную струю. Розовая от закатного солнца вспененная вода подхватила его, завертела, он несколько раз мелькнул в водовороте, затем всплыл позади теплохода. Самойлов грустно посмотрел ему вслед. Он любил видеть свое имя напечатанным на титульных листах книг и страницах газет. Предвыборные плакаты с той самой фотографией, что стояла на комоде у Тани, ему тоже нравились. – Что такого? – повторил он, борясь с желанием схватиться рукой за то место, которое причиняло ему все возрастающее беспокойство. – В конце концов, публика меня поддержала.., почти вся. И тон статьи вполне нейтральный…
– Коз-зел, – с расстановкой процедил Понтиак. – Значит, так. Завтра после обеда к тебе заедет мой адвокат. Подашь на газету в суд за клевету. Публика – дерьмо, а вот Центризбиркому такая, типа, агитация навряд ли покатит. Не дай Бог, другие газеты за нее ухватятся, а там, глядишь, и эти суки с телевидения подгребут… Они тебя моментом спалят. И тогда я тебя точно закопаю, Мопассан. Ты считал когда-нибудь, сколько я в тебя бабок вбухал? Ты что творишь, вошь лобковая?
– Ну, виноват, – промямлил Самойлов. – Но ничего же страшного. Всего-то один митинг в задрипанном клубе…
– Митинг”. – презрительно передразнил Понтиак. – А покрышки таксистам в Быково кто резал – Пушкин? Молчи, мурло, я сам знаю, что классик не виноват. У него алиби, он уже полторы сотни лет землю парит. Ведь это ты с ножичком развлекался, детство золотое вспоминал! А один умник с фотоаппаратом стоял в сторонке и щелкал. Целую пленку отщелкал, а потом пошел в газету – продавать. Хорошо, что ихний пахан – ну, редактор, – мой человек. Он мне эти фотки подогнал и фраера этого сдал с потрохами, так что пленочка уже тю-тю… Но ты… Ты, сука, как посмел на всю Россию облажаться? Ты кого подставляешь, животное?
Он сгреб Самойлова за галстук и прижал спиной к поручням, немного отстранившись на тот случай, если утонченный мочевой пузырь литератора не выдержит внутреннего давления. Чувствуя, как холодит затылок исходящий от октябрьской воды ветерок, Самойлов прохрипел бессвязные слова покаяния, после чего его отпустили и напоследок несильно ткнули в лицо открытой ладонью.
– Ладно, – сказал Понтиак, – на этот раз прощаю. Коней на переправе не меняют. Но если еще раз… Ну, ты меня понял. Беги в сортир, а то обделаешься при всем честном народе…
Глядя вслед радостно семенящему прочь Самойлову, Понтиак подумал, что так оно, наверное, и должно быть: умный не годится на роль марионетки, а с дурака взятки гладки. Просто надо не отпускать его далеко, держать поводок покороче и все время дудеть в уши, подсказывая каждое слово, каждый шаг. Как этот тип, который сидит в театре в специальной будке под сценой и заглядывает балеринам под юбки. Покушение на него организовать, что ли… Неудачное, конечно, просто для поднятия рейтинга.
Последняя мысль пришла ему в голову скорее по инерции. Его воображением целиком завладел образ суфлера, сидящего в своей будке и пялящегося на ноги балерин с расстояния в несколько сантиметров.
– Ба-ба-ба, – задумчиво сказал Понтиак, глядя, как догорает на западе полоска заката. – Бу-бу-бу… Бабу бы, – закончил он и заторопился вниз – туда, где звенели бокалы и визгливо хохотали наемные валютные шлюхи.
– Здравствуйте, – с ярко выраженным кавказским акцентом сказал квартирант из восемнадцатой квартиры, вежливо разворачиваясь плечом вперед, чтобы спокойно разминуться на узкой лестнице со своим широкоплечим соседом.
– Доброе утро, – ответил Юрий, подумав, что за считанные дни этот утренний обмен приветствиями превратился почти в ритуал. Кавказец встречался ему на лестнице с монотонной регулярностью строго соблюдающего расписание поезда. “Пасет он меня, что ли? – с неудовольствием подумал Юрий, ставя торчком воротник куртки и выходя под моросящий дождь. – Чем, интересно знать, он занимается по ночам?"
"Победа” сегодня заводилась долго и неохотно – видимо, хандрила по случаю плохой погоды. Лезть в ее закопченные, промасленные, черные от дорожной грязи потроха у Юрия не было никакой охоты, и он терпеливо терзал стартер до тех пор, пока старенький движок не ожил. Из головы упорно не выходили чеченцы, против которых собирался выступить Валиев. Затея с профсоюзом казалась Юрию заранее обреченной на провал. Светловолосый парень был прав: частные таксисты – анархисты от природы, и на бешеные московские улицы они сбежали именно от бюрократии во всех ее видах и формах. Глядя на убегающую под колеса ленту асфальта, легко тешить себя иллюзией свободы. Ведь не каждый же день нарываешься на голодного инспектора ГИБДД с тремя детьми и больной женой или на отморозка с волыной в кармане и золотой цепью на шее, который предлагает тебе защиту от самого себя в обмен на твою выручку. Валиев рисковал остаться один и притом в очень невыгодном положении бунтовщика и смутьяна, с которыми во все времена поступали одинаково.
