Ознакомительная версия.
Трудно передать, что испытал Турецкий, когда уверился, что картина ускользнула от него. Это было больше, чем обычное разочарование в работе следователя. С той минуты, когда он узнал о существовании связи между его снами и содержанием произведений Бруно, жажда добыть или хотя бы увидеть необыкновенную картину стала вопросом не его профессионального престижа, не денег, которые он хотел получить, а личного участия. Родилась уверенность, что стоит ему увидеть нарисованные на холсте ад, печальных девушек и ангела, как кошмары прекратятся, а депрессия исчезнет безо всяких таблеток. Произойдет ли это когда-нибудь?
Наверное, у него было такое страшное лицо, что Васильевна перестала наконец валять дурочку и рассказала все, как было, от начала до конца.
Что там пан Бруно малевал в ее кладовой, на потолке или в другом месте, она на протяжении всех этих лет ведать не ведала. Он в чулан ходить не позволял, а когда закончил, заново его выкрасил. А ей-то что? Васильевна этот самый чулан каждый год белила, пока вдруг целое столпотворение народищу не напало на ее скромный дом. В тот самый день, когда пришел Петро поселять в ее дом Сашу и Славу, заявились к ней какие-то двое…
— Один в очках, другой — бритоголовый качок? — подсказал нетерпеливый Грязнов.
Слово «качок», видно, не было старухе знакомо, но, сообразив по смыслу, она согласилась:
— Эгеж. Оце воны и е.
Несмотря на возраст, глаз на одежду у Васильевны оказался приметливее, чем у более молодой Софии Голоты. Недаром столько лет проработала прачкой. В результате подробного допроса она описала, что интеллигентный, который пониже ростом и худощавее, одет был в серый костюм и носил серый с металлическим блеском галстук. Качок носил светло-бежевые свободные мятые штаны и белую рубашку с двумя вышитыми на груди скрещенными теннисными ракетками. Вдохновленный удачным началом, Слава предпринял попытку составления импровизированного фоторобота, однако потерпел фиаско. Очевидно, приметливость Васильевны распространялась только на тряпки, в ущерб чертам лица, и разнообразные носы и подбородки, которые приставлял к очкам на листе бумаги Слава, встречали одну и ту же реакцию:
— Мабуть так. А мабуть ни. Дуже стара я стала…
Эти двое так настойчиво рвались в ее дом, что Васильевна, приняв их за грабителей, чуть не подняла шум на всю округу, но они заткнули ей рот зелеными бумажками на сумму пятьсот долларов. Васильевна доллары в руках держала единственный раз в жизни, но знала, как они выглядят. Заставив ошеломленную старуху отпереть дверь в чулан, мужчины воспользовались лестницей и принялись ковырять потолок. Клочок штукатурки в углу отпал, а под ним проступил холст, покрытый масляной краской. У посетителей разгорелись глаза. Они собирались забрать полотно сразу же, но услышали, как кто-то стучится в калитку, и убежали, пообещав Васильевне, если она сохранит полотно в неприкосновенности до их второго визита, еще тысячу долларов.
— А вякнешь, кажуть, — всхлипнула Васильевна, распуская платок на седой полысевшей голове и его углом утирая вязнущие в морщинах слезы, — мы тебе забьемо.
«Убьем, значит», — сообразил Турецкий. Особенности местного говора сделали обещанную старухе гибель еще более угрожающей. Как, однако, почти столетняя Васильевна цепляется за жизнь и за деньги! А еще считают, будто старики привыкают к мысли о неизбежности смерти и она перестает их волновать. Наверное, наоборот: чем дольше живешь, тем больше хочется.
Очевидно, похитители следили за Васильевниной хатой, потому что, едва Турецкий и Грязнов с утра покинули временное жилье, качок и интеллигент были тут как тут. Полотно изъяли, не откладывая дело в долгий ящик. Действовали, конечно, без аккуратности, второпях, но полученных долларов в пересчете на гривны должно было с лихвой хватить Васильевне и на новые банки, и на ремонт потолка.
Турецкий не мог ругать Васильевну, поддавшуюся двойному давлению: угроз и шальных денег. Тем более это сейчас было не главным.
А вдруг охотников за картинами Шермана они успеют еще изловить?
— Давай к Петьке Самойленко, — потребовал Турецкий.
— Погоди, Сань, — не подчинился Грязнов, — не все сразу. Подумай: Петька-то у нас служит незалежной Украине. Так? Полотно из чулана — достояние Украинской республики. Если найдут, нам, Саня, ничего не светит: храниться ему в городе Львове, в музейных запасниках. И уплывет от нас законная куча долларов.
Слава был прав. Турецкий настолько увлекся возможностью явления миру неизвестной картины Бруно Шермана, что едва не перестал на секунду быть профессионалом. А профессионализм диктует выполнять условия заказчика, каковым является Фонд Шермана в очаровательном лице Ванды Завадской. Турецкий тяжело вздохнул:
— Ладно уж. Искать придется самим.
Надежды не оправдались. Немедленно поставив в известность Петра Самойленко, что двое молодцов ограбили Ефимию Васильевну, отобрав последнее старушечье добро, друзья с его помощью бросились на поиски, но напрасно: судя по приметам, похитители неведомого шедевра вскочили на поезд, идущий маршрутом Львов — Москва. Билетов они не брали, но кому же не известно, что за проезд можно заплатить лично проводнику? Были бы деньги. А деньги, судя по тому, с какой легкостью похитители усыпали путь к картине долларами, у них водились. А главное, деньги водились у тех, кто стоял за ними, потому что Турецкий ни секунды не думал, что они добывают полотно Шермана для себя.
Если бы они намеревались продать его потенциальным заграничным покупателям, тогда проще было бы сделать это через Польшу.
Сведения о преступниках, пытающихся вывезти за границу произведение искусства, можно было бы передать полиции и дальше таможне свободной Украины, но тогда его навек бы лишился Фонд Бруно Шермана во главе с Вандой Завадской, что Турецкому и Грязнову никак не улыбалось. Нет, пускай действуют друзья-преступники! Улизнули в Москву? Отлично! Вывоз картины через таможню пускай осуществляют сами. А в Москве-то мы их тепленькими и возьмем.
Поэтому пришлось вести переговоры с Москвой.
В Москве стоял жаркий вечер, обещающий ночь с температурой не ниже двадцати восьми градусов. А здесь, в полуподвале дома, затерянного в одном из сретенских переулков, бродили волны кондиционированной прохлады, и официант в грузинском костюме наливал Денису и Насте в бокалы красное вино.
— А что это за название «Вазисубани»? — спросила Настя. — Оно что-то означает?
— Это название вина, — охотно пояснил Денис. — У нас его раньше переделывали на русский лад. «Вася с Кубани» или «Вася с зубами»…
Настя засмеялась. Сегодня она легко соглашалась со всем, что говорил Денис, легко смеялась: должно быть, эта экзотическая тряпка, которую она вчера сшивала из разноцветных лоскутов, понравилась заказчице. Если Настя сама шьет свои платья, Денис не спорит, что она отличная мастерица: он не разбирался в тонкостях женской моды, но с него хватало и того, что полупрозрачное платье позволяло видеть не такую уж маленькую, как представлялось раньше, грудь. Грузинская обстановка будила кавказскую страсть, и Денис нежно прикасался взглядом к этой груди под звуки зурны. Что за инструмент такой — зурна, и похож он на флейту, бубен или балалайку, Денис не представлял, но был уверен, что то, что звучит сейчас в зале ресторана, — непременно зурна…
В музыкальные звуки ворвался другой звон.
— Алло! — с готовностью бросил он в извлеченный из кармана мобильник.
— Привет, Дениска! Тут к вам едет сладкая парочка и везет предмет особого интереса для агентства «Глория». Запомни приметы этих молодцов…
— Да, дядя Слава. Говорите, слушаю.
Когда речь шла о расследовании очередного дела, мир переставал существовать для директора агентства «Глория». Перестала существовать даже Настя. Когда он наконец нажал на кнопку с опущенной телефонной трубкой и обратил внимание на девушку, то ждал недовольного взгляда, нотаций и других проявлений, на которые так щедры оставленные в пренебрежении женщины. А может, сделает понимающее лицо и спросит: «Срочное дело, да? А чем ты сейчас занимаешься?» Денис, разумеется, не откроет ей то, что не имеет права открывать, и между ними пробежит черная кошка. А ведь все так многообещающе начиналось…
Как ни удивительно, Настя проявила себя с лучшей стороны. Пока Денис разговаривал по телефону, набрасывая на салфетке какие-то записи, она казалась совершенно поглощенной отбивной у себя на тарелке. После того как начальник «Глории», закончив, откинулся на спинку стула, Настя заговорила о чем-то нейтральном. Она не стала ругаться, не стала расспрашивать о подробностях дела. Ни любопытства, ни раздражения.
И Денис подумал, что на Настю из Барнаула следует обратить внимание всерьез.
Ознакомительная версия.
