Перед глазами Клейна все поплыло. Он моргнул и, отчаянно надеясь устоять, постарался сохранить подобающее выражение лица, по его мнению, мужчине, достойно принимающему известие о том, что очаровательная женщина хочет ему отсосать.
Девлин остановилась, чуть не наступая ему на ноги.
— Но большую часть времени, — произнесла она, — я склонна считать вас жопой. — Соединив для наглядности большой и указательный пальцы колечком, она повторила, держа руку перед его лицом: — Абсолютной жопой.
Клейн рылся в памяти, пытаясь отыскать достойную отповедь, но под гипнотизирующим взглядом девушки умные мысли в голову не лезли. Привет, я Рей Клейн, и я жопа. Абсолютная жопа. Благодарю за внимание. Рот Клейна будто заполнился надутым презервативом. Да не молчи ты, ради Бога..
— Мне бы закурить! — крикнул он.
Девлин была всего на четыре-пять сантиметров ниже его ростом, и ее глаза находились почти на одном уровне его глаз. Лицевые мускулы вокруг ее глаз дрогнули. Удивленно? Или презрительно, чего он, Клейн, несомненно, заслуживает, как никто другой?
— А я думала, вы бросили, — сказала она.
— Я и бросил, — сказал Клейн. — Но теперь, когда я точно знаю, что я жопа, мне стоит начать снова.
Говоря это, он следил за тем, как Девлин медленно расстегнула две верхние кнопки на своей блузке; ее взгляд опустился к его губам.
— Тогда начинайте, — разрешила она.
Клейн с трудом сдержался, чтобы не облизнуться. Вместо этого он тоже уставился на губы девушки: они, так же как и ее щеки, полыхали от прилива крови. Где-то внизу, под пропитавшейся потом джинсовой тюремной дерюгой, вырываясь из-под контроля, взыграло естество Рея. Ницшеанская философия выживания Клейна более двенадцати месяцев помогла ему воздержаться от того, чтобы начать подбивать под Девлин клинья, — он не позволял себе даже задумываться над формой и цветом ее сосков, густотой волос на лобке и над несомненной прелестью щелочки между ягодицами. Вместо этого он искал успокоения над старыми номерами „Хастлера“, которые иногда принимал в своей подземной части клинике в качестве платы за лечение. Более того, если Девлин и давала ему как-то понять, что находит его привлекательным, он даже не смел замечать этого. Но теперь он без пяти минут на воле: теперь можно курить, мечтать и быть такой большой жопой, какой только он пожелает. Мужское достоинство Клейна полностью поддерживало мнение своего хозяина, требуя немедленных действий. Ведь Клейн достаточно свободен и для того, чтобы стащить с себя эти чертовы портки и дать Девлин попробовать на вкус то, чего она так недвусмысленно хотела.
Но вместо этого Клейн стоял истуканом и таращился на припухшие губы Девлин.
Девлин запустила руку в волосы на его затылке. Клейн почувствовал, как, сжав пальцы в кулак, она притянула его голову к себе; затем приоткрыла рот и поцеловала его.
Клейн закрыл глаза, явственно ощущая, как вся его нервная система разливается целым морем расплава меди. Его руки, большие и неуклюжие, повисли вдоль тела; внутри, казалось, тоже все обмякло и опустилось. Чувствуя, как весь он растворяется и исчезает, он слился с женщиной в единое целое. Даже член его, прижатый к животу Девлин, перестал быть отдельной частью тела, поглощенный морем ощущений. И совсем уж непонятно, его ли язык находился во рту женщины или наоборот. Из его груди вырвался стон, подозрительно похожий на всхлип. Только позже Рей осознал, что это был самый приятный момент в его жизни, момент полного и абсолютного блаженства. Сейчас же он был не в состоянии соображать.
Девлин отвела его голову от своей. Клейн, слегка покачиваясь, медленно открыл глаза и обнаружил, что женщина смотрит на него. Кажется, она и сама шокирована своими действиями. Возможно, она не так уж и хладнокровна, как считал Клейн. Внезапно его пронзила ужасная мысль: она передумала! Тот самый поцелуй, что явил Клейну смысл блаженства, раскрыл ее кошмарную ошибку. Он всего-навсего вонючий зэк, недостойный ее внимания. Но тут проснувшиеся могучие мужские инстинкты потеснили интеллигентские сомнения и взяли под контроль тело Клейна. Обеими руками он сгреб Девлин за талию и прижал ее бедра к своим, в страхе ожидая, что она съездит его коленом по яйцам. Но губы девушки снова раскрылись, и язык пригласил к очередному поцелую. Что он и сделал.
Клейн сжимал ее талию, чувствуя своими ладонями твердые выступы тазовых костей; под тонкой блузкой напряглись мышцы. Рей потянул из джинсов ее блузку и остановился, зажав в кулаках. Его губы скользнули по ее губам, и щека прижалась к ее щеке. Он ощущал ее дыхание у своего уха. Все оказалось не так просто, как должно было быть. И внезапно все те чувства, которые Рей так долго держал в самых дальних уголках своего сознания, своей памяти, начали разом сотрясать прутья своих клеток, завывая и требуя внимания: секс, горечь, печаль, веселье, одиночество, надежда, возбуждение, гнев, снова печаль и еще печаль… Сожаление об осенних листьях и зимних закатах над заливом, сожаление о друзьях, которых он потерял и которых не смог завести; о людях, что умерли у него на руках, и о людях, которым, подобно Винни Лопесу, скоро предстояло умереть. Об Эрле Коули и Генри Эбботе и о многих других, которые больше никогда не увидят смену времен года вне стен этой проклятой каталажки. О боли и ярости, которые забросили его, Клейна, в это проклятое место, и о боли и ярости, которые он познал уже здесь. О человеке, которым он мог бы быть, и о том, которым он был когда-то. И Клейн понимал, что, несмотря на упорную битву с самим собой, ему не удалось сберечь свое сердце от проникновения туда своих собственных призраков и призраков этой тюрьмы.
Он чувствовал, как груди Девлин прижимаются к его груди, как его член трется о живот женщины и одинокий огонь сжигает его грудь. И это тоже несло сожаление и печаль: единственная плоть, к которой прикасался Клейн за три года в тюрьме, принадлежала больным мужикам — зэкам. А сейчас его пальцы касались кожи женщины, и не просто женщины, а самой красивой, по его мнению, во всем мире. Руки доктора дрожали. Он запустил их под блузку. И когда прикоснулся к ложбинке на спине женщины, легион безымянных чувств снова восстал. Закрытые глаза наполнились слезами, а мучительная горечь и боль, вырвавшись наконец на волю, перехватила его сердце. В эту минуту все сожаления и все желания, все прошлое и все будущее соединились воедино в одном-единственном мгновении настоящего. И в этом настоящем Клейн любил ее. Окончательно и навсегда. И знал, что будет любить ее до тех пор, пока и он сам, и его чувства не обратятся в прах.
— Клейн? — спросила Девлин.
Ее озабоченный голос отрезвил его, и Рей догадался, что его слезы падают ей на шею. С тех пор как он стал взрослым, он ни разу не плакал на глазах у женщины. Ни разу. Его охватил такой стыд, что все остальные чувства отодвинулись на задний план. Он продолжал прижиматься к щеке Девлин, чтобы она не могла видеть его лица.
— С тобой все в порядке?
— Все нормально, — ответил Клейн ровным твердым голосом. — Только не надо ничего говорить.
Это был стыд того уникального сорта, который мужчина может испытывать только перед женщиной и никогда — перед другим мужчиной или самим собой: стыд от того, что его слабость и боль выставлены напоказ. Клейн был прекрасно осведомлен о существовании целых гектаров литературы о выгоде подобного рода представлений, причем все они были щедро сдобрены враньем. Клейн не верил ни единому слову этой макулатуры: поскольку не в их власти понять или облегчить боль, единственная выгода, которую женщины получали, — это моральное преимущество, за что и хватались непременно обеими руками. Может, звучит немного странно, но Клейн предпочел бы рыдать на коленях перед Невом Эгри, чем перед любимой женщиной. Если тебя окатит презрением мужчина, с этим еще можно мириться, но терпеть то же от женщины — а кто из них в глубине души не презирает мужчин? — хуже смерти. Скажи он это Девлин, и она, скорее всего, сочла бы его психом, и не без оснований, но Клейн достаточно насмотрелся на плачущих мужчин и на их отношения с женами, девушками и матерями, чтобы не сомневаться в своей правоте.
Он опустил голову к ее шее и слизнул свой стыд вместе со слезами, приказав собственному сердцу не размягчаться. Затем он поцеловал Девлин в губы.
Теперь блаженство и стыд отступили на задний план, уступив место откровенному желанию. Никаких самокопаний, никаких сожалений: он покусывал ее губы, все ее лицо; он проводил пальцами по долгому белому изгибу ее горла; он стискивал в горстях нежную кожу ее спины с такой силой, будто намеревался сорвать ее с ребер и позвоночника. Из горла Рея вырывались неясные хриплые звуки, прерываемые только поцелуями, завываниями и причитаниями, жалобы на обиды такие грубые и нужду такую глубокую, что эта песня без слов вырывалась, казалось, из самого его существа. Прижав женщину к груди с такой силой, что ее ноги почти оторвались от пола, Клейн потащил ее через всю комнату, продолжая покусывать щеки, шею и тонкую натянутую кожу над ключицами. Только когда Девлин уперлась спиной о стену возле двери, Клейн, продолжая прижимать ее к выкрашенным желтой краской кирпичам, остановился и взглянул на нее.
