— Чего ж ты Кешку не разглядел? Клейма на роже не увидел?
— Опыта не было. Не приходилось сталкиваться с суками никогда. Зато теперь за версту чую.
Иван Степанович, в отличие от других, не лелеял особых надежд на скорое освобождение. Слышал, да и по жизни убедился, что у правды ноги короткие. Не скоро приходит. И вместе со всеми зэками барака выходил на работу в тайгу, валил лес.
Он старался не вспоминать о комиссии, взбудоражившей зэков. Самойлов не слушал их разговоров, чтобы не бередить себя преждевременно.
Тянулись дни. Медленно, однообразно. Но вдруг до слуха долетело вечером:
— Мужики! Реабилитация! Завтра троих нас на волю выпускают. И не под жопу пинком, а с извинениями, как перед людьми. В правах восстановить обещают. В прежних! Неужели я не сплю? — орал от порога бригадир.
— Не кричи заранее. Не духарись, как говорят фартовые. Когда запретка за спиной окажется, тогда и радуйся, — оборвал кипящую радость Иван Степанович. И зэк как-то сразу сник.
Знал, в зоне, как на войне, всякая минута — непредсказуема. Сел к столу. Его мужики облепили, как муравьи:
— Кто тебе о свободе говорил?
— В спецчасти.
— Ну, а чего скис?
— Да хрен его знает? Этой воли не первый день ждем. Попали черт знает почему, а вот выпустить впрямь не торопятся.
— Коль обещали — выйдешь. Кого еще освобождают? — интересовались зэки.
— Из других бараков. Из нашего, я — один.
— Самойлов! В спецчасть! — внезапно окликнул от двери охранник.
Все зэки мигом повернули головы к Ивану Степановичу.
— Вот это да! И Ваньке повезло! Видно, тоже заодно со всеми — выйдет завтра! Ну, Самойлов, тогда с тебя магарыч! Сухим не выпустим. Дорожку домой обмыть надо, чтоб ноги не устали, — радовались за человека мужики.
А Иван Степанович никак не мог попасть ногами в сапоги, разматывались портянки, отчего-то лихорадочно тряслись руки и ноги. Он торопился, он готов бежать босиком. Сердце рвалось от радости наружу.
— Вань, да не спеши. Тебе почту выдадут. На барак. Не колотись. До воли еще годы. В зону — ворота нам открывают широко. А отсюда — муха еле вылетает. Не гори, язвил бригадир.
— Иди-ка ты! — буркнул Самойлов. И, сунувшись наспех в телогрейку, побежал в спецчасть торопливо.
Оперативник встретил его сухо. Лицо непроницаемо. Попробуй пойми, зачем вызвал. Копается в бумажках, на нервах играет. Словно не знает, что Самойлову надо объявить? Иль своими словами говорить разучился? Ерзает в нетерпении Иван Степанович.
Оперативник достал папку. Самойлов сгорал от нетерпения.
— Осечка вышла с вами, Иван Степанович. Союзная прокуратура отказала в пересмотре дела, поскольку ваши родители и поныне проживают за рубежом, — глянул на Самойлова холодно.
— А при чем родители? Я с ними никакой связи не поддерживал. Ушел от них еще до института…
— Ну и что? Они от этого не перестали быть вашими родителями и изменниками Родины.
— Я же письменно от них отказался, — покраснело лицо Самойлова.
— Это было учтено тогда. Теперь вы — осужденный. Соответственно этот эпизод усугубляет положение.
— И что теперь со мною будет?
— Наверное, обратно отправят. На Сахалин.
— Да что же я вам, игрушка? Когда воевал, был ранен и контужен, тогда почему никто не вспоминал родителей? Когда колхоз на ноги поднял, вывел его в передовые, почему и тогда мне не говорили о родителях? В партию приняли на передовой, хотя и там я ничего не утаил. Сколько лет прошло — никакой переписки нет между нами!
— Если вы хоть одно письмо отправили или получили, вы уже давно бы не были в живых, — усмехнулся оперативник и продолжил: — Мое дело — сообщить вам то, что мы получили. А решать вашу судьбу буду не я, а начальник зоны.
— Мне уже все равно, — поник Самойлов.
— Возможно, не все потеряно. Но я пока ничего другого сообщить не могу, — развел руками оперативник и разрешил Ивану Степановичу вернуться в барак.
Самойлов шел, спотыкаясь, не видя земли под ногами. На голову лил дождь, стекал за шиворот и пазуху. Человек не чувствовал.
Он и не знал, что внутренне, подспудно, очень верил в скорое освобождение. Он ждал его больше всего на свете. А оно оказалось призрачным.
Самойлов и не помнил, как дотащил себя до барака. Увидев его, зэки поняли, случилась беда. Подсели ближе.
— Что стряслось, Вань? — дергал Самойлова за рукав старый профессор.
Иван Степанович вцепился зубами в подушку. Душили рыдания, проклятия.
— Вань, остынь, попей воды, — совала чья-то рука кружку с водой.
Стучали зубы о края. Вода колом становилась в горле. Кто-то бил по спине, чтоб не захлебнулся горем человек,
— Затянись, — предложил папиросу.
Когда закурил, полегчало. Понемногу приходя в себя, рассказал о разговоре с опером.
— Послушай, вон Дементий наш, юрист до зоны. Он тебе такую жалобу нарисует, всем чертям не устоять на зубах. А завтра мы ее с собой прихватим, когда нас из зоны вывезут, мы эту жалобу куда надо отвезем. Заставим пересмотреть, если и впрямь реабилитируют. Ты не психуй. Большее пережили, — успокоил бригадир и позвал Дементия.
Тот, услышав, в чем дело, долго расспрашивал Самойлова о жизни. А потом сел за стол, прогнав картежников, и начал писать жалобу от имени Самойлова.
В бараке стало так тихо, что было слышно поскрипывание пера, тихий шелест бумаги.
Иван Степанович снова ожил.
— Уж мы пробьемся на прием, уж мы устроим им промывание! О каких родителях можно напоминать фронтовику? Совсем охренели прокуроры? Небось, когда мы дохли в окопах, под обстрелами шли в атаку, кто тогда
вспоминал наши биографии? — гудел бригадир в кулак, чтоб не мешать Демке.
— Ты, Иван, нос не вешай, коль начали наши дела шевелить, свежим ветром повеяло. Глядишь, дурь выветрится из мозгов, — успокаивал Абаев.
Жалоба была готова лишь под утро.
Когда Дементий читал ее, у Ивана Степановича дух захватывало.
— Как все четко, просто и доказательно. Словно всю жизнь ты со мной прожил бок о бок, — благодарил юриста.
— Дай Бог, чтобы помогла она тебе, — пожелал Дементий, смущенно улыбаясь.
Эту жалобу бригадир в нательную рубаху зашил. И сказал:
— Я дам знать, как с нею получится. Сразу сообщу.
А через пару часов его вместе с двумя зэками из другого барака и впрямь вывезли из зоны…
Иван Степанович приказывал себе не вспоминать о жалобе, забыть о ней на месяц-другой.
«Ведь отдохнуть надо мужику, побыть дома. Не сорвется же он из-за меня прямиком в Москву подавать жалобу. У него и свои заботы есть. Только бы насовсем ее не затерял. А уж подождать можно», — успокаивал себя Самойлов,
Но сердце не согласилось с доводами разума и болело каждый день. Устало…
Начальник зоны словно забыл о Самойлове. Ничего не говорил, отправит его обратно либо оставит до конца срока в своей зоне.
Каждый день после отъезда бригадира потянулся сущим наказанием. Он даже спать разучился. Сидел молча, скорчившись на шконке, ждал. Потому первым услышал голос охранника:
Самойлов! Иди к оперу! Там тебе что-то пришло!
Иван Степанович уже не бежал. Он знал, не всякое известие — радость.
Едва вошел, оперативник глянул косо:
Значит, жаловался, засранец?
Как вы смеете? Этого права на жалобу меня никто не лишал! — возмутился Самойлов.
— А как отправил, минуя спецчасть? Иль для тебя исключение сделано?
— Нет исключений из правил больших, чем мы сами,
— невесело усмехнулся Самойлов.
— Как отправил жалобу? Тебя спрашиваю.
— С этапа. Когда сюда нас везли, — соврал Иван Степанович.
— С кем ее отправил?
— На судне, сделал вид, что уронил. К конверту с жалобой записку пришил. Мол, прошу того, кто найдет, отправить по адресу. Кто-то нашел. И отправил. Не перевелись, значит, добрые люди на свете, — удивлялся Самойлов собственной находчивости. И спросил: — А что мне сообщили по ней?
— Дело снова на пересмотр пошло. Теперь оно в Верховном Суде находится. Проверяется и обоснованность отказа союзной прокуратуры рассмотреть дело. Если ваша жалоба будет удовлетворена, многие по шее получат.
— И как долго мне этого ждать?
— Чего? — удивился оперативник.
— Удовлетворения жалобы, понятно, — пожал плечами Самойлов.
— Не больше месяца. Такое правило у них по срокам рассмотрений. Но смотри, Самойлов! Не испытывай и мое терпение. Чтоб в обход спецчасти ничего не посылал. Иначе в шизо загоню, — пригрозил опер.
— Мне можно идти? — встал Иван Степанович.
— Куда торопитесь? Кто ждет вас? Хочу несколько вопросов задать, — протянул оперативник Самойлову папиросу. Тот не поспешил закурить. Внутри все тоскливо сжалось. То засранец, то папиросой угощает, с чего так-то?
— Если освободят вас, куда поедете? На прежнее место жительства или к родителям? — прищурился оперативник.
