А на улицу было нельзя. Кроме того Ник боялся, что Деб с американской настойчивостью и презрением ко всему невозможному каким-то образом выяснит его номер телефона и позвонит.
Ему очень хотелось слышать ее голос. При любом воспоминании о ней он как-то внутренне слабел и в сознание вползала узкой змейкой щемящая тоска. Именно поэтому он и не хотел ей звонить. И не хотел, чтобы звонила она.
Потом, потом, когда все кончится, он ей позвонит, а лучше сразу приедет, объяснит все, все забудет и все вспомнит… Но раскалывать сейчас свое «я» он не имел права.
Его американская жизнь оказалась полноценной, самостоятельной, как круг. Оттуда, из заокеанского далека, казалось, что она вмещает в себя и Россию, и старого друга, и воспоминания, и возможность объединения. Действительность оказалась сложнее, болезненнее. Здешняя жизнь неожиданно приняла столь же самодостаточные и законченные формы. Ну, если не круга, то квадрата. И две эти фигуры не имели никаких точек соприкосновения.
Ник мог находиться либо там, либо здесь. Прекраснодушные иллюзии, что квадрат можно чуточку округлить, а кругу придать несколько неострых углов, остались в прошлом. В том, которое до смерти Сергея.
Чтобы выиграть в предлагаемых обстоятельствах, Ник должен был точно и жестко отнести себя к квадрату и о круге просто забыть. Только тогда брезжила неясная возможность успеха.
Звонок Деб вырвал бы его и погрузил в другие координаты, заставил бы смотреть на людей, как на людей, уважительно относиться к законам и не нарушать правила дорожного движения. А как раз этого Ник позволить себе не мог.
И шикарный номер, хорошая одежда, деньги — все это на самом деле могло иметь право на существование не как его жизнь, а как легенда, «крыша», лишь помогающая завершить его миссию в пределах прямых линий и колючих углов.
Нет, Ник не хотел, чтобы Деб до него дозвонилась. Он старался не разрешать себе даже думать о ней. И случись кому спросить его, кто такая Деб? — Ник без запинки ответил бы, но не так, как раньше, то есть не представляя себе конкретного, очень дорогого
и любимого человека, а как разведчик, которого на проверке легенды, — читай: совершеннейшей мякине, — не проведешь.
Все эти мысли в полусне довольно вяло переваливались у Ника в голове. Вставать было рановато и Ник, предвидя беспокойный день, давал себе поблажку понежиться лишние минутки.
Наконец, Ник услышал требовательный зов желудка. Желудок, в отличии от самого Ника, уже проснулся и хотел есть. Пришлось уважить.
Он заказал завтрак в номер и наслаждался хрустящими простынями, приятным запахом собственного одеколона, терпким кофе. Кофе был восхитителен, удивительное ощущение спокойствия вызывал мягко тянущийся вверх от первой утренней сигареты голубоватый дымок.
Все тело было расслаблено и нега плавно обволакивала его. Глаза опять слипались.
Ник чуть было не заснул вновь.
Но он по опыту знал, что этого допускать нельзя. Сон после пробуждения обеспечивал разбитость на весь день, а она как раз была противопоказана. Как ни приятно в постели, как ни много времени до вечера, надо было вставать.
Ник пружинисто вскочил и занялся обычными утренними упражнениями. Потом принял душ и допил уже остывший кофе;
Одеться он постарался не слишком приметно, на здешний манер — джинсы, рубашку, куртку.
Застегивая молнию и примеривая у зеркала подходящее скучающе-простоватое выражение лица, Ник внутренне улыбнулся своим опасениям, что проведет всю неделю взаперти. Времени-то было мало. А дел впереди — немеряно. Это сегодня можно было понежиться, а дальше все пойдет быстрее. Как музыка на магнитофоне, который «зажевал пленку»: вроде все в порядке, нота за нотой, и вдруг сбой и все быстрее, а ноты все выше, скороговорка, писк, тишина.
«Вот и прогуляемся по городу, — решил про себя Ник. — А заодно и посмотрим, где проведем вечер…»
Все постепенно стало подчиняться привычной схеме: проверка места, где надо было проводить операцию, расчет путей к отступлению, выбор точек обзора, запасные варианты…
Ник прекрасно знал, что подобными мелочами пренебрегать нельзя. Это Наполеон ввязывался в бой, а потом решал, что делать.
Но этот номер и у него проходил лишь до поры до времени.
На всякий случай Ник огляделся: все ли в порядке в номере? Не может ли хоть что-нибудь теперь выдать в нем неамериканца? Окурки только здешние. Грязная посуда собрана на поднос и оставлена на столе — его предупредили не выставлять ее за дверь, как это обычно делается в западных отелях, — воруют чашки. Ник тогда не очень поверил, да и сейчас, рассматривая топорный общепитовский дизайн, украшенный золоченой надписью «ресторан», засомневался, что кто-нибудь позарится на эти потресканные красоты, но оставил, как просили.
Одежда на месте, и только американская, косметика… Впрочем, заметил у телефона листик из блокнота с телефоном и надписью по-русски «аэрофлот», который немедленно скомкал и сунул в карман — выкинуть на улице. И тут заметил свой кипятильник.
Конечно, столь нехитрые переделки мог совершить человек любой национальности. Но если такой инженерный порыв характерен для нормальных русских, то американец или, скажем, европеец, орудующий ножом и отверткой, выглядит несколько странновато.
Жаль было кипятильника, но пришлось потратить время, поставить на место вилку и включить телевизор в сеть. Тот нормально работал. Чашеварочку же пришлось завернуть в пакетик, куда из ведра присовокупить и отрезанную вилку — мусор не выносили.
Это тоже надо выкинуть на улице.
Он еще раз оглядел комнату. Все было в порядке.
Он заглянул в ванную, захватил маленький походный спрей с одеколоном и сунул его в карман. Для пущей убедительности достал из сумки журнал «Премьер» и, раскрыв наугад, положил на тумбочку и кровати и вышел из номера.
* * *
Выкинув лишнее в урну не при выходе из гостиницы, а на одном из перекрестков, Ник шел по спокойным улицам, заглядывал в пустые витрины, которые его больше не удивляли. Народу было мало — рабочее время. Среди прохожих преобладали пожилые люди с сумками.
«Это добытчики еды, — догадался Ник. — Пока все на работе, они ходят по магазинам, стараясь купить что-нибудь… Как это говорится — практичное. Представляю себе, как быстро вымерли бы американцы, если бы были обречены на подобный «шоппинг». И моим не помогли бы все лекции о выживании в экстремальных условиях…»
Вопреки собственным ожиданиям, Ник совсем не жалел своих бывших сограждан. В их жизни для него, не было ничего чрезвычайного: он помнил свою жизнь здесь. Она ничем не отличалась от сегодняшней. И теперь, оглядываясь назад, на все странные периоды своей жизни, он понимал, что счастливым, наверное, можно быть везде. И трудности преодолевать тоже можно везде. В конце концов эти люди, попади они в стерильный американский мир, скорее всего тоже не сумели бы вписаться в него. Им бы и там пришлось выживать — только по-другому. Учиться улыбаться, учиться искать и не терять работу. Кстати, и учиться работать. Даже экономить им пришлось бы учиться. Казалось бы, они умеют это делать прекрасно, но в Америке все по-другому: хочешь получше сэкономить, надо побольше потратить… Он вспомнил, как развеселился, когда услышал в какой-то дурацкой телепередаче заполошное выступление американской феминистки, которая говорила, что в России ужасно тяжелая жизнь и женщинам приходится покупать все в больших упаковках, чтобы свести концы с концами…
Нет, он не драматизировал здешней жизни. Жизнь она и есть жизнь. Но то, с чем столкнулся лично он и его близкие — Сергей и те люди, которые как бы по наследству сделались Нику близки, — это было недопустимо.
Это надо было поправить.
* * *
Ник подошел к «трубе». Днем место не показалось ему ни страшным, ни криминогенным. Играл неплохой джаз уличный оркестр, художники частью продавали свои работы, частью предлагали свои услуги в качестве портретистов.
Тут же продавались сувениры: матрешки, расписанные шахматы, платки, еще какая-то ересь. Надо бы купить что-нибудь Деб и соседям, но сейчас Нику было не до того.
Он внимательно осмотрелся, выбрал место, где судя по всему, можно припарковать машину и откуда легко можно было вырулить как в ту, так и в другую сторону проспекта. Отсюда открывался неплохой вид на толкучку, но ясно было, что «надземная» часть скорее всего интереса не представляет.
Фланируя, Ник спустился в переход.
Это было отличное место для всего: восемь выходов на разные концы площади, бестолочь коридоров, подслеповатый свет редких ламп, спрятанных не в стеклянные, а в жестяные абажуры с узкими прорезями, скупо отпускающими свет. Гвалт нищих, какие-то монашки, визгливо тянущие псалмы и трясущие маленькие картонные иконки перед лицами прохожих, не то призывая к покаянию, не то проклиная… Группки темных личностей, тяготеющих к темноватым местам, как-то непонятно себя вели поскольку ничего не делали, а просто мрачно стояли.
