Вот он снова бежит с кошелкой по лесной росистой тропинке. Сзади, кряхтя, ковыляет дед, не успевает за быстроногим внуком. Устал. Ему хочется присесть, а Дамир торопит:
— Ну быстрей пошли, дедуль! Девки ждут, когда воротимся. А мы еще ничего не нашли! Побежим в чащу. Там боровиков тьма!
Но дед не отзывается. Он пропал, словно и не было его рядом. Мальчонка испугался, кричит, зовет. Лес обступил со всех сторон вплотную, а он в нем один, беспомощный малыш. Как выбраться отсюда? Куда бежать? Вокруг чертоломины и коряги преграждают путь.
Дамир растерялся, сел на пень и заплакал так жалобно и горько. Ему уже не нужны стали грибы, ведь он потерял деда. Как теперь выйти и выжить?
— Ну что, допрыгался? В погоне за мелким главное потерял! Так-то вот вслепую бегать! — слышит чей-то чужой голос. Дамир просыпается от страха, поворачивается на другой бок.
— Дамирка! А тебе слабо на ту яблоню залезть?
— Зачем она мне сдалась?
— Там яблоки красивые и вкусные, какие мне маманя на могилку привозит. А вот ты ни разу не навестил! — встретился глаза в глаза с Катериной.
— Змея ты, Катька! — Пересохло в горле.
— Глупыш! Я вовсе не змея, баба, как и все. Любила тебя больше всего на свете, а ты просмотрел. Даже на добрые слова скупился. Нельзя так с бабой. А одному в жизни студено, один не сможешь. Да и заведешь — намаешься. Мало в тебе тепла. Единого себя во всем свете любишь, оттого судьбина твоя полынная.
— Я любил тебя, а ты…
— Если б любил, теплом дышала б ко мне душа, в глазах горели б звезды, а улыбка была бы ярче солнца! Да только ничего такого не видела. Обомшелостью и плесенью несло от твоей души. Ни разу на подарок не расщедрился. И меня, как корову, обсчитывал, полезна ль я в доме или нет! Даже смеялся шепотом. В своем доме тенью жил! Вонял и то под одеялом, чтоб тепло ненароком не упустить. Всего мало было. Копил! Для чего? Много ль теперь нужно?
— Я жил правильно! Не то что ты!
— Эх ты! Праведник! Пенек трухлявый. Сколько лет жизни на тебя впустую ушло? И зачем папка нас сосватал? Уж лучше одна прожила б свой век!
— Еще меня упрекаешь, потаскуха? Я за всю жизнь ни разу не изменил тебе!
— Глупый Дамир! Ничего не понял. Да разве от хорошего мужа уходят к другим? Лишь когда со своим невмоготу! Вот и я так-то. Что с того, что он вором был? Ласковей его в свете не было. С тобой дите имела, а с ним женщиной себя почувствовала. Он умел любить. Он горел, а ты тлел. С ним, пусть недолго, была счастлива. Зачем его у меня отнял? — двинулась на Дамира громадной скалой.
Тот вжался в стенку, увидев в руках Катерины тот самый окровавленный топор. Она взмахнула им над самой головой. Дамир в ужасе закричал и проснулся.
— Катька! Сгинь, дура! Чур меня, чур! — обливался потом, вжимаясь в шконку.
— Ну чего орешь? Иль на том свете без проездного билета оказался? — ругались зэки.
Нет, не всегда пугала его Катерина во снах. Случалось, просила прощения за свою шкоду, но постоянно говорила, что не хотела бы в следующей жизни стать женой Дамира и состоять с ним даже в дальнем родстве.
Дамир, как и другие мужики, постепенно оттаяв, стал откровеннее с хозобслугой зоны. Рассказал, как и за что попал в зону, получив немалый срок.
Мужики ему сочувствовали, жаловались на своих баб, ругали на чем свет стоит, а ночью обнимали тощие пропотелые подушки, целовали, называя именами жен.
— Стервы! Лярвы! Пропадлины, но как без них дышать на свете? — сознавались сами и тосковали каждый по своей, самой пакостной и дорогой.
— Дамир! Эй, слышь? Письмо тебе пришло! Возьми вот! — протянули конверт, предусмотрительно вскрытый спецчастью.
— Мне? Да кто напишет? С того света, что ли? Ни от кого не жду, — не поверил в услышанное.
— Читай! Кто-то и тебя на воле помнит, кого ты забыл…
Дамир взял конверт, и сердце дрогнуло. Почти четыре
года, таясь от всех и самого себя, ждал этого письма. От сына…
Алешка не писал. Дамир помнил его в зале суда. Он не видел своего мальчонку все долгие месяцы, пока шло следствие. Тот очень изменился: совсем похудел, подрос, на целую голову обогнал отца. Он сел неподалеку и как-то пронзительно и осуждающе смотрел на Дамира. В том взгляде не было сострадания, жалости или осуждения. Сын словно заново открыл для себя отца, изучал, вслушивался в сказанное, но оно не доходило до сердца.»
Алешка никого вокруг не видел. Он сидел как каменный. И когда во время перерыва ему предложили остаться с отцом, отказался и вместе со всеми вышел в коридор, даже не оглянувшись на Дамира.
Тому впервые стаю больно.
«Вот так мне и надо, дураку! Вырастил змееныша. Ему мать жаль! А если б меня убили, даже на поминки не пришел бы!» — отвернулся Дамир спиной ко всем находившимся неподалеку.
Вдруг услышал у самого плеча:
— Я не смогу тебя простить! Тебя она не устраивала, а для меня была матерью. Самой лучшей на свете! Ты не только ее убил, отнял единственного родного человека!
— А разве я — чужой? — со злобой глянул на сына.
— С того момента, как убил, не просто чужой, ты — мой враг. Знай, тебя на воле никто не ждет. Я отказываюсь от отца, который осиротил. Ты всегда был палачом в семье, чужим и лишним…
Он даже не дождался приговора, ушел, сутулясь, опустив голову, не оглядываясь.
Дамир понял, сын не простит, и осознал, что, если доживет до освобождения, Алешка его все равно не примет. Именно поэтому все деньги, которые он зарабатывал в зоне, попросил зачислять на счет. «Какую-нибудь халупу куплю. Да и там, дома, имеется книжка, сниму с нее и заживу. Сын пусть сам по себе жилье находит. Коль скоро ему врагом стал, зачем под одной крышей жить?»
И все же где-то в глубине души Дамир надеялся, что Алешка повзрослеет и, став мужчиной, изменит свое отношение к отцу, напишет письмо. Но шли месяцы, годы томительного ожидания, от Алешки — ни одной короткой весточки, и Дамир смирился, перестал ждать. И вдруг письмо…
Дамир трясущимися руками достает листы, сплошь исписанные знакомым почерком. Он был готов расцеловать каждую букву, ведь это написал Алешка. Пусть ругается, но не выдержал, написал, значит, помнит. Коли так, не совсем один остался на земле. Кто-то ждет, кому-то нужен.
«Я очень долго не писал тебе. Пожалуй, это молчание не делает чести никому. Каков бы ты ни был, ты — мой отец и останешься им на всю жизнь, как бы мы с тобой ни относились друг к другу и случившемуся. Мне очень больно вспоминать, но мы обязаны перешагнуть через горе, чтобы жить на земле людьми. Я понял, что озлобление лишь мешает, и мне надо переломить себя, чтобы терпимо отнестись к тебе. Сумею ли простить? Пока я не уверен и не смогу ответить определенно.
Коротко сообщу о себе. Я закончил политехнический институт. Мне здорово помогли твои сестры — мои тетки. Теперь работаю на заводе инженером. Я женат, и у меня есть сын, двухлетний Ромка. Он, как назло, очень похож на тебя. Мы бесконечно любим своего малыша. Он тычет пальцем в твое фото и говорит: «Дед». Нам с женой поневоле придется простить тебя, потому что в доме растет твоя копия.
Кстати! Дом мы отремонтировали, пристроили к нему трехстенок и обложили кирпичом. Провели газ и воду, даже канализацию. Имеется и телефон. Теперь в доме уютно и просторно. Ромка любит гулять во дворе. Он знает в нем каждый уголок и обожает прятаться под крыльцом.
Да! Чуть не забыл! Соседний дом, где жили воры, давно снесли. Там, где он стоял, проложили дорогу, и о мрачном прошлом ничто не напоминает.
И еще! Я слышал, что к приближающейся круглой дате Победы ожидается большая амнистия. Тебе на нее рассчитывать не приходится, а вот прошение о помиловании, как нам кажется, подать стоит. Может, примут во внимание твой возраст, прежние заслуги, первую судимость, ну и другое, ты сам знаешь, на что сослаться. Может, смягчат наказание, а повезет, так и совсем отпустят. Ведь ты хоть и преступник, но не рецидивист и государству ущерба не причинил, лишь себе и мне… Но это не исправить сроком.
Короче, как сам понимаешь, поднатужься и постарайся над прошением. Тебе есть куда и к кому вернуться. Напиши нам. Твой Алексей».
В конце стояла дата двухмесячной давности.
Дамир перечитывал письмо сына не меньше десятка раз. Он спрятал его в самый глубокий нагрудный карман, чтоб не потерять, но постоянно вытаскивал его и перечитывал заново. Забыл о еде и сне. Дамир даже к столу не подошел, когда появился Смирнов. Его впервые не увидел, дышал своей радостью. Лицо Дамира бороздила улыбка. «Сын воротился ко мне. Отцом назвал заново. Признал из-за Ромки. Я ж нынче дед!» Мужик делился радостью с каждым встречным.
— Дамира теперь тоже на воле ждут. Сын письмо прислал. Простил его. Даже зовет к себе насовсем после освобождения, — сказали зэки Михаилу Смирнову.
Тот оглянулся на стукача, Дамир, сосредоточенно сморщив лоб, что-то писал. Следователь рассмеялся:
