Тот оглянулся на стукача, Дамир, сосредоточенно сморщив лоб, что-то писал. Следователь рассмеялся:
— Ответ сыну строчит!
А может, прошение о помиловании? — предположили мужики.
— Помоги ему! — попросили Смирнова.
— Этот в моей помощи не нуждается. Сам все ходы знает. И если нужно, найдет, что сочинить, чем разжалобить. Мне его учить нечему, — отмахнулся равнодушно.
Дамир не слышал, да и посмеялся б над предложенным. Кто, как не он сам, должен ответить на письмо сына.
«Алеша! Здравствуй, сынок! Получил твое письмо, и, поверишь, сразу жить захотелось. И хотя жаловаться не на что, все ж одинокому в моем возрасте вроде и держаться уже не за что и жить ни к чему. Все потому, что впереди ничего не было. Все пути-дороги пройдены, все испытано и стремиться не к чему. Все познал и пережил. Вроде не хуже других жил. Была семья, много родни. А случилось горе, и я как уж в колодце один оказался. Никому не нужный. Люди бродячих псов жалеют и даже подкармливают, находят для них теплые слова. Я ж слово «отец» получаю от тебя через силу. Говоришь его нехотя, не от сердца. Лишь потому, что малец у тебя появился, схожий со мной. Но ведь дети меняются. И наш Ромка завтра может стать похожим на тебя. Что тогда будет со мной? Вытолкаешь в шею на улицу, назвав, как в суде, чужим и врагом? Я не упрекаю тебя, Алеша! Но теперь ты сам отец! Представь на секунду, что такие слова услышишь от собственного сына! И как жить с ними в сердце? Не день, а целых четыре года! Знаешь, твои слова для меня были хуже приговора суда! Его я пережил, а вот твое и по сей день болит. Нет! Не четыре года, куда как больше отбыл с таким званием «чужого» и «врага». И все же жив себе на смех. Мне, конечно, дорого, что зовешь к себе. Но подумай, нужен ли я в твоем доме и зачем, кому? Ведь эти годы в зоне не сделали меня лучше иль добрей. Сам понимаешь, я всегда останусь самим собой. Мне б только увидеть Ромку, взглянуть на тебя. Хоть ненадолго побыть среди вас, а там можно податься обратно в деревню, где родился и вырос. Там мои корни. Зря я от них оторвался. Но жить у тебя из милости не смогу. Пусть не молодой уже, но еще мужик и сумею содержать самого себя. Ты говоришь, дескать, напиши прошение. Но если б ты простил меня сердцем, сам бы его давно отослал. Коль не сделал того, так и со мной до конца не определился. Если я прав, не спеши меня звать. Помни, мне хоть и немного жить осталось, я едино не хочу сдыхать под крыльцом дома.
О себе мне и писать-то нечего. Я работаю в хозобслуге рабочим столовой. Не голодаю и не мерзну, не надрываюсь. Ни с кем особо не дружу, но охотничек по мою душу тут имеется из воров, каких я вместе с милицией отлавливал. Он, гад, всякую минуту меня пасет.
А еще знаешь, кто здесь сидит? Следователь Смирнов! Я ему столько помогал, он же, козел, посадил меня за все доброе. Теперь тоже в зэках канает. Уж и не знаю за что, но на Сахалин только с большими сроками попадают. Мы с ним не говорим. Да и о чем? Нынче друг в друге нужды нет. Одно радует, что за меня ему сама судьба отплатила. Выходит, и я Богу виден.
Больше мне писать нечего. Если все ж вздумаешь меня взять к себе, то черкни. Я тогда лишь обращусь за помилованием. А пока все! Отец».
* * *
Дамир, посылая письмо, сам боялся. Уж не переборщил ли? Не слишком ли резко ответил? И, перечитав, отправил уже без колебаний.
Он ждал больше двух месяцев, ответ не приходил. И отец счел, что сын обиделся. «Нехай злится. Если на такое звереет, как же с ним под одной крышей жить?» Решил для себя, если не получит ответ, не писать сыну.
А в зоне словно все с ума посходили. Взялись за жалобы и прошения о помиловании. Приближалась круглая дата Победы, и зэки решили воспользоваться событием.
«Я в войне участвовал еще мальчишкой, в партизанском отряде был. Имеются документы. Ну да, после войны прошло много лет. Я оступился, виноват, но осознал все и больше не повторю ошибку!» — писал бригадир работяг.
«Я еще совсем молодой. По глупости, по пьянке попал в преступники. Клянусь! С водкой я завяжу», — умолял о помиловании молодой бондарь.
Общему настрою вскоре поддался и Дамир. «А чем я хуже других? У меня за плечами столько дел раскрытых вместе с милицией! А и чекисты обязаны за помощь. Да и не принес ущерб государству. Свою бабу грохнул, и то не без причины, за блядство. Меня в первую очередь помиловать должны», — сел писать прошение о помиловании.
«Старый дурак! Куда ты ломишься, кому нужен на воле? Будешь скитаться бездомным псом! И что толку со свободы? Тут тебя никто не пинает, а там как сложится?» — точил изнутри чей-то назойливый голос. «Ну не сдыхать же на шконке! Коль не ответит Алешка, а меня освободят, уеду в деревню к своим. Пойду в сторожа иль в пастухи, — вздохнул грустно. — Нет! Я — интеллигент! Зачем себя так низко ценю? Сыщу место в городе. Иль мало там теплых углов? Где-то пригреюсь, если с сыном не уживусь! Зато на воле жить стану!»
Сел за прошение и не долго думая начал писать:
«Я не совершил преступления перед государством. Моя вина в убийстве бывшей жены относится к категории бытовых преступлений, потому что злодейство сделано на почве ревности. Я застал ее не просто с мужиком, а с вором, какого не могла поймать милиция, и я помог этим изолировать преступника. Кстати, милиции и органам госбезопасности я помогал всю свою сознательную жизнь, за что получал не только денежные вознаграждения, но и благодарности.
Думаю, и дальше останусь полезным. Ведь имею большой опыт и немалый багаж доверия у работников правоохранительных органов. Случалось, много раз оказывал следствию неоценимую помощь.
Мое содержание под стражей приносит вред моему здоровью и интересам государства. Знаю, что именно теперь я очень нужен на воле и принес бы гораздо большую пользу, чем здесь, в неволе. Я еще полон сил, но и они не бесконечны. Возьмите меня отсюда и вскоре убедитесь — я полезен и нужен везде. Такими кадрами нельзя разбрасываться: я — прирожденный помощник власти, ее преданный воспитанник.
Если моя просьба будет удовлетворена и я окажусь на воле, обещаю до конца дней продолжать свое нелегкое, но благородное дело и помогать органам в выявлении и поимке преступников.
Учитывая мою помощь и приближение большого события, Дня Победы, прошу меня помиловать и отпустить на волю».
Дамир лично отнес это послание в спецотдел и там, когда его прочли, сам написал адрес и заклеил конверт. Через час прошение вместе с другой почтой покинуло зону. Люди стали ждать…
— Эй, Дамир! Чего следователя не попросил о помощи? Он мужик грамотный! Знает, куда и как нужно обратиться. Вон по его жалобам уже троих из наших отпустили на волю, а в его бараке восемь мужиков оправданы и вышли подчистую.
— Меня не оправдают. Если б я убил по неосторожности, но и тогда дали б срок, конечно, не нынешний, много меньше. Вот тогда стоило б говорить со Смирновым. Тут я сам справился: прошу о помиловании. Но не отпустят на волю, сердцем чую. Может, срок немного сбавят или режим поменяют, отправят на материк добыть оставшийся срок в зоне своего города. На большие поблажки не рассчитываю. А просить можно что хочешь! Вот только чем больше хочешь, тем меньше имеешь.
— Все просят освобождения! — согласился хлеборез. — А я Мишку попросил. У него рука легкая!
Дамир не верил в чудеса и на все происходящее реагировал спокойно. Он не верил в свое освобождение, но просил, зная наверняка, что запрашивать всегда нужно больше. А там как повезет.
Он видел, что Смирнов писал жалобы и прошения для других. «Интересно, за себя хлопочет? — подумал Дамир и отмахнулся: — Какое мне дело!»
Ему вспомнилось, как совсем недавно возле столовой подслушал разговор Власа со следователем. Вор, пользуясь безлюдьем, дождался Смирнова на выходе из столовой и прихватил за душу, вдавил в косяк: «Попух, падла?»
Дамир слышал, как захрипел Смирнов, но не позвал никого. Не попросил ни охрану, ни мужиков спасти следователя, вырвать из лап вора. «Получи, козел, и за меня!» — ликовал, улыбаясь, Дамир. Он услышал шум возни, вот глухой удар, кто-то свалился на пол.
— Чего тебе от меня нужно? — узнал голос Михаила.
— Душу твою собачью намотаю на кулак! А пока, слышь, сука, изобрази жалобу своим падлам, чтоб выпустили отсюда! Ты мое дело без трепа секешь. Коли не нарисуешь, не дышать тебе на зоне рядом со мной. Допер, мудило лягавое? Чтоб завтра было готово! Помни, я по твоей шкоде тут канаю! Если мне на волю не обломится слинять, тебе ее вовсе не нюхать! Сообразишь?
— Ладно, — послышалось в ответ хриплое.
Писал ли Смирнов по просьбе Власа или нет, Дамир не знал. Но понял, следователь намного слабее вора и никогда не одолеет Власа.
Стукач, конечно, помнил, каким тот был на воле, потом в зоне. Влас заметно сдал. Он здорово похудел и уже не смотрелся глыбой, способной угробить любого на своем пути. Но это кажущееся компенсировалось подобранностью. Вор стал сильнее, изворотливее.
