Атакой на крепость вы здорово помогли мне, заключил Зейсан. Вы загнали меня в угол так, что теперь я смотрю на вещи просто. Я не имею возможности наносить удары по всем направлениям, но если вы засели в восточных горах, я вас достану. Мне плевать, сколько времени займет эта операция, но я найду вас. И я обрушу на вас все муки ада и заставлю пожалеть о том часе, когда вы решили освободить американца и потревожить меня.
Зеленоватый экран показывал, что буря постепенно идет на убыль. Зейсан вспомнил другого американца. Того, чье лицо было скрыто под свирепой маской. Того, кто вторгся в крепость и запер его в камере, заполненной слезоточивым газом. Кто, по словам Азова, стрелял, стоя на стене. Зейсан не знал, что именно написал в рапорте Азов. Вполне возможно, ему еще предстоит нагоняй от начальства. Но одно знает твердо — второй американец существует. Доказательство этому — обожженное слезоточивым газом лицо самого Зейсана. Полковник поклялся священным мавзолеем Ленина, что человек, накликавший все эти бедствия, подвергнется всем мукам ада, каким еще не подвергался ни один афганец.
Они шли в кромешной тьме, взбираясь все выше и выше. Тучи песка поредели, но ветер был еще сильный.
Деревья гнулись и скрипели. По крайней мере теперь нам не будет досаждать песок, думал Рэмбо.
Он сжал бока лошади. Руки его были заняты — он придерживал Траутмэна, навалившегося на него всей тяжестью. Где-то впереди шел невидимый в темноте моджахед и вел лошадей за поводья.
— Полковник? Ответа не последовало.
— Полковник, нужно ослабить жгут. Тело Траутмэна обмякло.
Полковник?! — Рэмбо приложил ладонь к левой стороне груди Траутмэна. Сердце едва билось. Он хлопнул Траутмэна по щеке. — Очнитесь, сэр!
— Что? — Траутмэн тряхнул головой, — я… простите меня… должно быть…
Говорите! Все время говорите!
— Я куда-то плыву…
Нельзя, сэр, — сказал Рэмбо и мысленно добавил: «Боюсь, в следующий раз вы не проснетесь».
— Слушаюсь. Ты…
— Говорите, говорите!
— …начальник.
— Так-то лучше. Произнесите речь.
— Какую?
— Какую угодно. Давайте клятву верности или исповедуйтесь.
— Исповедоваться? Я пресвитерианин, а не католик!
— Прекрасно, сэр. Сойдет, главное, что вы не республиканец.
— Ублюдок.
— Отлично, сэр! Обзывайте меня, говорите все, что придет вам в голову. Итак, «Клянусь в верности…»
— «…знамени…» — машинально продолжил Траутмэн.
— «…и республике, которую оно олицетворяет…» — Рэмбо ослабил повязку на плече у Траутмэна.
Хлынула кровь. Иисусе!
Рэмбо, любивший Траутмэна всей душой, решил снова затянуть жгут, чтобы остановить кровь. Эта любовь сделала его жестоким. Если кровь не будет проходить через вены, может развиться гангрена. И полковник умрет, но уже не от потери крови.
— «…единому под Богом народу, единому и неделимому», — бормотал Траутмэн, — «Свобода и…»
Рэмбо подождал немного, потом быстро затянул жгут.
— «…справедливость для всех». Кровотечение остановилось. Рэмбо вздохнул.
— Продолжайте, сэр. Вы прекрасно справились с клятвой. Давайте-ка приступим к «Звездно-полосатому флагу».
— Дай передохнуть. Да и кто знает слова этого… Кажется, вы правы. А как насчет… секунду… сейчас соображу… «Рожденный бегать» Брюса Спрингстина?
— Кого?
— Да… это, пожалуй, слишком старо для вас. Извиняюсь. Может быть, Кол Портер? «И ночью, и днем…» «Только ты…»
— Угадали, сэр! Только я. Продолжайте говорить и не пытайтесь меня обмануть. Вам нельзя спать.
Ненависть. Прапорщик Кауров не мог решить, кого из офицеров ненавидит сильнее. Он сидел в десантном отсеке БТРа, чувствуя, как покачивается машина, и прислушивался к приглушенному урчанию двигателя. Он избегал смотреть на сидящего рядом майора Азова. Если он будет смотреть на него, то даже в этом призрачно зеленоватом сумраке БТРа майор сумеет увидеть отвращение на лице прапорщика. Кауров же старался никогда не показывать офицеру свои чувства.
Он презирал слабоволие в себе и в других, а поведение майора в последние несколько месяцев вызывало нечто большее, чем обыкновенное презрение. Азов не просто потерял самообладание, чем вызвал гнев командира, но еще не смог скрыть, что нервишки у него пошаливают. Брезгливость, с которой он наблюдал, как пытали парня, непростительна. Его пассивность во время и после нападения на крепость отвратительна, а сейчас его присутствие здесь просто оскорбляет.
Сила. Только сила что-то значит, думал Кауров. Сила и дисциплина — вот что в цене. Если у мужика нет твердости, он не мужик. Его нельзя уважать. Он сломается, а стойкость важнее всего. Стойкость дает единственный шанс выжить.
Кауров усвоил это с пеленок. Он рос в трущобах Ленинграда. С каждым днем он все больше и больше понимал, что родители, братья, сестры, друзья — все смирились с рабской долей. Но Кауров поклялся вырваться из этого заколдованного круга. У него не было влиятельных покровителей среди бюрократии, он не мог рассчитывать на поступление в институт, не имел шансов получить работу, позволившую бы выбиться в люди. В восемнадцать его призвали в армию, и следующие два года стали для него сущим адом. Но выход ему подсказала интуиция. Если жизнь — постоянная борьба, то нужно сделать борьбу своей профессией. Армия обеспечивала едой, одеждой и кровом. Такую жизнь вряд ли можно назвать шикарной, но все же это лучше, чем то, к чему он привык. Разумеется, чем выше у тебя звание, тем лучше твоя жизнь. Кауров решил выслужиться, понравиться начальству, чтобы его выделили среди солдат, чтобы он смог подняться в чине до положения, когда сам сможет отдавать приказы и заживет не хуже тех, кому так завидовал. Он не сомневался в успехе. У него для этого есть все необходимые качества. Он сильнее и тверже всех других.
И вот он, тридцативосьмилетний прапорщик, сидит в десантном отсеке БТРа. Впереди — очередное сражение. За двадцать лет службы в армии он не продвинулся дальше прапорщика. И хоть он не раз демонстрировал свою силу и жестокость, чаще командовали все-таки им. Жил он не лучше обыкновенных призывников-новобранцев. Привилегии офицерского состава на него не распространялись.
Полковник… думал Кауров, поглядывая на Зейсана. — Даже не знаю, кого я ненавижу больше: майора за его безволие, или тебя за твою неблагодарность. Я стал тебе необходимым. Ты теперь шагу не ступишь без меня, твоего телохранителя. Какое бы грязное дело ты ни затеял, выполнять его ты пошлешь меня.
Но тебе, сукин сын, никогда и в голову не придет представлять меня на повышение.
Быть может, я слишком часто высовывался. Или стал для тебя незаменим. Этот парнишка, которого ты приказал пытать… Я лил кислоту прямо на то место, где у него сердце. Только я мог выполнить такой приказ. Только у меня хватило духу смотреть, как пузырится кожа на груди этого парня, и дышать испарениями кислоты с его тела. Но я все же продолжал выполнять твой приказ.
Я стоек, это факт. Но, признаюсь, и тот паренек оказался несгибаем. Он прошел через самые страшные муки. Быть может, он не знал того, чего хотел от него полковник, но я в этом сомневаюсь. Он словно хотел сказать своим взглядом: «Я сильнее вас. Сильнее и отважнее. Я не предам своих».
Хотелось бы знать, полковник, как бы повел себя под пыткой ты. Молил о пощаде? Отвечал на вопросы, выдавал секреты, предавал товарищей, чтобы спасти собственную шкуру? Был бы ты так же стоек, полковник? Ты без труда можешь заставить страдать других, тебе даже не приходится мараться самому — вместо тебя мараюсь я. Обычно ты даже не утруждаешь себя присутствовать при этом. Интересно, как бы ты вел себя на пороге смерти? Как бы ты запрыгал?
БТР, покачиваясь, мчался вперед. По выражению лица полковника Кауров догадался, что тому впервые придется понюхать порох. Не струсишь ли ты, ублюдок? Посмотрим…
— Мы почти на месте. Крепитесь, сэр, — сказал Рэмбо. Траутмэн не отвечал.
Перевалило за полдень. Ветер стих. Отряд быстро прошел по лесу, пересек поле, на котором Рэмбо играл в бузкаши, и вновь вошел в лес. Рэмбо вглядывался вперед, в надежде увидеть лагерь. Чем дальше они углублялись в лес, тем больше росла его тревога.
Что-то случилось.
Мы уже должны были увидеть палатки и людей из кишлака, подумал он.
И почти в тот же момент увидел и палатки, и снующих возле них людей.
Расслабься, иначе скоро превратишься в параноика!
Но когда они въехали в лагерь, Рэмбо вновь охватила тревога. Палаток осталось совсем мало. Люди поспешно собирали вещи и грузили на спины мулов. Женщины и дети носили посуду, циновки и прочий скарб. Мужчины проверяли оружие.
— Выясни, что происходит, Муса!
