— Парень, прикрой!
Оттолкнулся от земли коленями и руками, перебежал дорогу и полез вверх по откосу.
Позже, вспоминая события того черного дня, Колышкин сделал открытие: он не чувствовал ни страха, ни прилива отваги. Так человек, увидевший пламя пожара, бежит к очагу, чтобы его загасить.
Обдирая руки о камни, разбивая колени о выступы скалы, Колышкин карабкался вверх.
Боевик Идрис Кациев, двадцатилетний бездельник, научившийся добывать пропитание войной, сидел на откосе, прислонившись к стволу раскидистого береста. Ноги, натруженные ускоренным переходом, успели уже отдохнуть. Рахман приказал Идрису прикрывать правый фланг засады. Но кто здесь мог появиться?
Внезапный шорох заставил Идриса вздрогнуть. Такое бывает, когда у человека вдруг возникает леденящее ощущение опасности. Боевик вскочил, обернулся… Но в следующее мгновение штык пробил его грудь.
Завалив боевика, Колышкин ударил длинной очередью по флангу засады. Почти сразу рядом с ним застучал пулемет. Это сержант, которому лейтенант приказал прикрыть себя, пришел на подмогу. Внезапный отпор и неожиданные потери заставили Рахмана дать сигнал к отходу.
Подмога разгромленной колонне подошла только через сорок минут. Но значительно раньше роты спецназа к месту боя подкатили другие.
Как стервятники, почувствовавшие добычу, — иное определение Колышкину в тот момент в голову не пришло, — на обшарпанной синей «Ниве» примчались пронырливые телевизионщики. Трое парней в неброских куртках, обвешанные аппаратурой, выскочили из машины и рванули вверх по откосу, туда, откуда панорама разгрома выглядела наиболее впечатляюще.
Их появление привело Колышкина в ярость. Внизу, на дороге, чадно догорали разбитые взрывами остовы боевых машин. От медленно тлевшей резины тянулись в небо клубы черного дыма. Трупы солдат лежали, с раскинутыми руками, ничком и навзничь; свернувшись в предсмертной боли калачиком. Не всех их Колышкин знал в лицо, тем более по именам. Но он ел с ними из одного котла, пил из той же цистерны, что и они, спал на одной с ними соломе. И вот теперь, когда они, убитые и недвижимые, не могут себя защитить, их собираются снимать для показа в очередном выпуске теленовостей.
Мертвые сраму не имут. Так принято говорить, но никто так на самом деле не думает. Сраму не имут победители. А вот для побежденного ничего, кроме срама, не остается. Так зачем же выносить его на люди, раздувать позор, скакать на чужих костях?
Разве виноваты те, кто убиты, а не те, кто их послал на смерть?
Вскинув автомат, Колышкин бросился навстречу телевизионщикам.
— Слушай, парень! — Лейтенант щелкнул затвором. — Встань туда, сука! К дереву! — Колышкин заводился все больше, и голос его сорвался на крик: — Кому приказано?!
Оператор побледнел так, что даже красные прыщики на левой щеке стали белыми, словно их припудрили.
— Да ты что, мужик?! — Оператор пытался говорить слова как можно громче, но язык не слушался его и оператор натужно хрипел.
— Я тебе не мужик! Я здесь лейтенант!
— Товарищ лейтенант, — вмешался напарник оператора, испуганный вспышкой офицерского гнева и сообразивший, что лейтенант сейчас не блефует, что он запросто вжарит в пузо оператору весь рожок — и разбирайся потом, кто был прав, кто виноват: в таком пекле все может случиться, и лучше уж не обострять отношения, а сглаживать их, смягчать. — Товарищ лейтенант, объясните нам, что здесь можно снимать? Мы ведь, как и вы, при исполнении. Верно? И шансов нарваться на пулю у нас здесь ничуть не меньше, чем у солдат. Разве не так? Скажите, что мы делаем неправильно?
Вежливый и рассудительный телевизионщик сумел успокоить Колышкина, тот опустил автомат. Тряхнул головой, отгоняя одурь, поставил затвор на предохранитель и сказал устало:
— Все вы делаете не так…
— Тогда помогите делать правильно. Вы знаете, как точнее показать правду войны?
— На хрена мне эта правда?! На хрена?! Я ее придумал, эту сраную поганую бойню? Я послал сюда солдат? Таких, как я сам, — дурных, необученных? Ко мне в карман текут денежки, которыми здесь ворочают?
Один из телевизионщиков кивнул оператору, и тот включил камеру. Колышкин заметил это, но его уже понесло, ему было на все наплевать. Пусть слушают, пусть снимают, пусть пишут. Он говорит, что думает, и никто не докажет, что он не прав…
С Тихого океана тянуло туманом. Солнце сквозь эту сырую пелену смотрелось как желток глазуньи на сковородке.
Две казармы полка морской пехоты располагались в распадке между безымянными сопками, а рыбацкий поселок с тремя одноэтажными бараками для семей офицеров гнездился на узкой прибрежной полосе земли.
И днем и ночью в казармах и в поселке звучал голос океана: в тихую погоду — спокойный, вкрадчивый; в ненастье — разъяренный, ревущий.
Здесь постоянно дули ветры с севера, одинокие сосны, умостившиеся на склонах сопок, росли с кронами, сбитыми набок, как береты портовых пижонов.
Командир батальона, подполковник Игорь Васильевич Полуян, морской пехотинец с красным, выдубленным штормовыми ветрами лицом, появился в казарме ранним утром. Настроение у него было хорошее. Впервые после целого месяца хозяйственных работ в батальоне появилась наконец возможность приступить к нормальному обучению личного состава.
Задолго до развода солдат на занятия Полуян собрал командиров рот, чтобы обсудить планы на ближайшие дни. Однако довести совещание до конца Полуяну не дали. Посыльный из штаба полка без стука вошел в канцелярию. Остановился на пороге, вскинул руку к черному берету.
Три минуты спустя, отпустив офицеров, Полуян был у командира полка. Полковник Мохнач — «морской орел», как его звали солдаты, явно сохранил гены степняка — был широколиц, скуласт и узкоглаз.
Пожав руку Полуяну, полковник хлопнул ладонью по бумаге, лежавшей перед ним.
— Бери, читай.
Полуян взял стандартный лист с текстом, напечатанным на пишущей машинке.
Военные приказы немногословны, часто на первый взгляд примитивны, но главное — суть начальственных требований — понять из них не составляет труда.
За свою службу Полуян перечитал тьму-тьмущую подобных бумаг и каждый раз расписывался на обороте документа, удостоверяя свое почтение к повелениям вышестоящих. Глаза привычно скользнули по строкам.
Приказ… Номер… Дата. Краткое содержание:
«О передислокации батальона морской пехоты Отдельной Краснознаменной Порт-Артурской бригады».
Содержание: «Во исполнение директивы Генерального штаба (номер, дата) в двухдневный срок подготовить 2-й батальон для передислокации в район Чечни… Службе тыла проверить… обмундировать… обеспечить. Службе вооружения проверить… пополнить… в случае необходимости заменить, выделить, укомплектовать… Начальнику штаба полка разработать… осуществить… обеспечить секретность. Заместителю по воспитательной работе провести работу с личным составом… разъяснить высокий смысл государственного задания… лично президента Ельцина Бориса Николаевича… Командиру батальона подполковнику Полуяну с получением приказа немедленно…».
Полуян положил приказ на стол текстом вниз. Посмотрел на командира полка. Будничным спокойным голосом спросил:
— Расписаться?
Мохнач, ожидавший, более эмоциональной реакции, облегченно вздохнул.
— Да, и проставь время. Оно для тебя уже пошло.
Полуян неторопливо достал из кармана шариковую ручку, нажал на стерженек и четким каллиграфическим почерком вывел слова: «ЧИТАЛ. ПОСЫЛАТЬ И ВЕСТИ В БОЙ НЕОБУЧЕННЫХ СОЛДАТ ОТКАЗЫВАЮСЬ». Расписался. Поставил дату и время. Чтобы не возникло сомнений, рядом с подписью печатными буквами вывел: «ПОДПОЛКОВНИК ПОЛУЯН».
Повернул лист к Мохначу так, чтобы тот мог прочитать написанное.
Мохнач вперил взгляд в ровные синие строки. Лицо его стало медленно наливаться краской. Он поднял глаза на Полуяна.
— Ты что, охренел?! Ты же приказ изговнял! Это что, теперь так шутят?
Полуян выдвинул из-под стола крепкий, сколоченный полковыми умельцами табурет, устало на него опустился.
— Слушай, Всеволод Яковлевич. Какие шутки? Я не министр обороны Грачев, который с парашютно-десантным полком грозился Грозный взять. Мой батальон для таких подвигов не годится. Хочешь правду? Впрочем, ты ее и без меня знаешь. Ехать сейчас в Чечню, значит везти туда живые заготовки для обратного груза «двести». Чтобы не тратиться на перевозку гробов, я сейчас возьму автомат и положу ребят прямо здесь, на месте. Тебя это устроит?
Мохнач со всего маху врезал кулаком по столу. Срывающимся голосом закричал:
— Подполковник Полуян! Встать!
Полуян взглянул на командира с нескрываемым презрением. Ответил спокойно:
— Сядь-ка лучше ты сам. И давай подумаем, как не усугублять ошибок.
Мохнач, обычно нахрапистый, уверенный в своем праве в разговорах с подчиненными постоянно брать верх, подрастерялся. В глубине души он понимал, что это несложно — дать команду, построить солдат, погрузить в самолет — и айда от океана к Кавказским горам. Потом — раз, два! — и вперед, на убой. Все очень просто. Элементарно. Многие из остриженных пацанов с большими, торчащими из-под беретов ушами полягут в первой же стычке. Стрелять не научены. Взаимодействовать не умеют. Другие «сломаются», попав под обстрел. Сдвинутся по фазе. И только немногие, кому на роду написано выжить и не сломаться, станут волками. На всю оставшуюся жизнь злобными и беспощадными. Какими уже стали те, кто дерутся на другой стороне. И вряд ли возможны иные варианты, поскольку те, кого приказано бросить в бой, совершенно не готовы к войне.
