По достоверной информации, он сегодня придет в деревню к своему человеку. И нужно будет его взять. А сделать это можно одним-единственным способом: устроить засаду далеко за околицей, выражаясь профессиональным языком, на маршруте выдвижения боевиков. В доме, конечно, было бы гораздо сподручнее, но шейх, так его разэтак, в дом практически никогда не заходит — прекрасно понимает, какой это может обернуться ловушкой. Ну, а устроить засаду на деревенской улочке нереально, тут вам не Голливуд.
Полковник в который раз подумал, что те в столице, кто отдавали приказ, деталей себе наверняка не представляют. И не должны представлять, конечно, — они не специалисты узкого профиля, они летают на головокружительной высоте, откуда не только люди, но и города представляются крохотными пятнышками. Это справедливо, в общем, высокое начальство и не обязано вглядываться в детали. Вот только…
Вот только, как водится, и здесь наличествуют свои крайне тревожные нюансы. Со времен Великой Отечественной не случалось, чтобы супостатов брали без единого выстрела, на маршруте, рывком. В бою захватывали, случалось, — посреди перестрелки, в схроне, на явочной квартире. Однако захвата рывком на маршруте с сорок пятого года не было, это вам скажет любой профессионал.
А значит, задача поставлена архисложнейшая и, положа руку на сердце, почти невыполнимая. Все это прекрасно понимают — и те, кто операцию планировал, и те, кому предстоит планы штаба претворять в жизнь. Но что поделать, служба такая — при необходимости выполнять и невыполнимое.
А потому куча взрослых мужиков, стараясь не сфальшивить, разыгрывала спектакль под названием «служивые гуляют самозабвенно». В одной палатке гитара-недомерок брякала, в другой хрипло орал старенький магнитофон, отовсюду неслись беззаботные громкие разговоры, перемежавшиеся раскатами хохота. Когда внезапно, как всегда в горах, упала темнота, последние пацаны ушли в деревню, но нельзя было исключить, что сейчас какая-нибудь недоверчивая личность пялится на них в бинокль с чердака. Так что веселиться следовало на всю катушку, чтобы в деревне убедились — взахлеб гуляют служивые…
А те из служивых, что прибыли на вертолете, уже распаковывали по палаткам свои необъятные сумки, извлекая все необходимое. И радист чуть ли не с самого начала сидел скрючившись над своей разнокалиберной аппаратурой. Пора было и полковнику приводить себя в божеский вид.
Рахманин направился к палатке, у входа в которую в непринужденной позе разместился Уланов, самозабвенно терзал серебряные струны и драл глотку:
В жизни бурной и короткой
Есть приятная строка:
Можно встретиться с красоткой,
Можно навернуть пивка…
Но колонна вновь на марше
Посреди чужой весны.
Незаметно стали старше
Мы на целых три войны…
Откинув полог, полковник пролез внутрь, первым делом побыстрее развязал дурацкую бандану и стал разбирать свою сумку. Тут же застегивал последние пряжки-ремешки Климентьев, а двое омоновцев с самыми что ни на есть унылыми рожами талантливо обеспечивали звуковое сопровождение: звенели стаканами и наперебой, пьяными голосами рассказывали друг другу анекдоты. Влезая в бронежилет, полковник постарался от них отвернуться — в глазах братьев по разуму почудилось сочувствие. А может, и не почудилось, а было на самом деле: знали, чем группе полковника предстоит сейчас заняться, и прекрасно понимали, насколько это неподъемное предприятие.
Полковник шнуровал ботинки. За брезентовой боковиной палатки надрывался Уланов:
Только если мы в ударе,
Нас и ломом не возьмешь.
Закажите мне в Кизляре
Огромадный вострый нож.
Шоб я вышел из тумана
С пулеметом на ремне.
Ножик будет для душмана,
А медаль придется мне…
Потом он замолчал и, судя по звукам, посторонился. В палатку, нагибая голову, просунулся Доронин и тихонько сообщил:
— Только что был перехват. Клюнули. Кто-то из аула подробно расписал про новоприбывших, про то, что гяуры гудят как паровозы. — В глазах у него зажглось торжество. — А напоследок аульному ответили, что все без изменений, пусть ждет…
«Вот оно!» — мысленно вскричал про себя полковник.
Момент истины, как говорится. Клюнула наша рыбка в шапке с зеленой полоской, на которую, мы-то знаем, не имеет никакого права… Клюнула. Как и в прошлые разы, они наверняка придут посреди ночи, в «час быка», когда спать хочется невероятно, слипаются веки даже у самых дисциплинированных часовых.
Полковник молча кивнул, и Доронин убрал голову из палатки, присел рядом с входом. Старательно поддерживая игру, свинтил пробку с литровой бутылки с доподлинной водочной этикеткой, набулькал полстакана натуральной водички, протянул Уланову — тот уже отложил гитару, сидел с мерцающим экранчиком мобильника в руке. Стакан принял, как и полагалось по роли, осушил, добросовестно покривился и вновь уткнулся в экран.
Доронин покосился на него не то чтобы неодобрительно — просто до сих пор как-то не мог к этим новшествам привыкнуть. Еще лет десять назад это выглядело бы чистейшей научной фантастикой: офицер, пребывающий на задании в поле, преспокойно переговаривается эсэмэсками с оставшейся в Москве подругой. Сам Доронин так ни разу подобной связью и не воспользовался, хотя никто, конечно, не запрещал. Просто-напросто это было новшество, одно из тех, к которому он никак не мог привыкнуть.
«Интересно, как это называется? — подумал он. — Старость или попросту консерватизм? Ну, до старости нам еще шлепать и шлепать, так что выберем второе… но до чего же рожа у Менестреля, право слово, одухотворенная… по крохотным клавишам лупит как дятел по сухой березе… А вот взять да и отбить Ксении депешу — мол, жив-здоров, торчим в Каспийске, от скуки дохнем… Нет, непривычно это как-то, и все тут, да и она наверняка будет голову ломать над коротким ответом. Другое поколение, да… Нынче первоклашки друг с другом эсэмэсятся чаще, чем ртом говорят…»
Уланов, освещенный экранчиком, с головой ушел в переписку, чем, конечно, не мог ни насторожить, ни удивить стороннего наблюдателя, если таковой все же торчал с биноклем где-то на чердаке. Обычное дело по нынешним временам, это даже местные знают. Да, вот именно, одухотворенная рожа…
Временами Доронин потаенно завидовал молодым вроде Менестреля, от которых его отделяло десять — пятнадцать лет. Не молодости завидовал и уж тем более не мастерству — нас, стариков, они все равно до-олгонько еще не переплюнут.
Тут другое. Совершенно другое. Ребятки вроде Вовки практически не застали перестроечные, не к ночи будь помянуты, времена — когда из родного и, казалось бы, надежного тыла тебя и твоих сослуживцев гвоздили порой почище, чем вооруженный враг. Ругань из собственного тыла иногда ранит больше, чем направленная в тебя пуля супостата. А ругани хватало, начиная с Вильнюса, когда Меченый, глазом не моргнув, принародно отрекся от тех, кому сам же ставил задание. И если бы только это… Грустно и противно вспоминать все, что творилось со страной, когда газеты честили тебя и твоих сослуживцев убийцами, когда горластые кривозащитники требовали урезать армию до парадного полка («Ето кто ж на нас нападеть-то?»), госбезопасность предлагали распустить вовсе… И самое страшное, что им рукоплескали толпы, вот именно это было самое страшное, и порой казалось, что ничего уже не поправить, что страна окончательно рушится в какую-то яму, которой и названия нет.
Выкарабкались. Поумнела страна, выздоровела. Вот только молодежь уже не знает, что чувствовали те, кто служил тогда… А может, оно и к лучшему? А то получится классическое старческое брюзжанье: мол, мы в их годы… а они лиха не хлебали, похлебку шилом не наворачивали…
Он встрепенулся, почувствовав на плече руку полковника.
— Выходим помаленьку, — сказал Рахманин. — Самая пора.
Доронин хмуро кивнул и поднялся. Уланов успел с невероятной быстротой отстучать, что у него садится батарея и он наберет потом, когда подзарядится. Отправил сообщение и тоже поднялся.
Омоновский командир свою задачу по созданию отвлекающего эффекта выполнил с точностью до минуты. Получилось так, что один из подгулявших вояк спьяну забурился в собственную «путанку», свалился, выдрал из земли кучу проволочек — и, разумеется, сработало на совесть, в ночное небо с душераздирающим визгом рванулся целый сноп разноцветных ракет. Да вдобавок неподалеку второй пьянчуга, разжигая затухающий костер, от дурного усердия плесканул слишком много бензина, и пламя взметнулось метра на два. Зрелище было то еще, прекрасно видимое на пару километров окрест.
А на противоположной стороне лагеря, в совершеннейшей темноте, как раз и растворилась в ночном мраке цепочка спецназовцев, ручаться можно, никем посторонним не замеченная.
…На свете нет ничего хуже томительного ожидания, давно известно. Уже три группы заняли свои места, уже старшие групп согласовали по радио действия, уже был объявлен режим полного радиомолчания. Единственные звуки, какие допустимо издавать, — дыхание, да и то тихое.
