Так я и сделал. Я стал читать «Патер ностер» во весь голос, смотря прямо на распятого Иисуса. Прочел в первый раз, трижды перекрестился, трижды произнес: «Меа кулпа!» — и еще раз трижды наложил на себя крест, а потом начал снова. Пить мне захотелось уже после пятого раза. В горле пересохло, и я уже не мог как следует читать молитву. Хотелось попить водички, прежде чем продолжить, но за водой надо было с чем-то идти. Я почему-то подумал, что если взять из алтаря большую чашу, то Господь сделает воду святой и она поможет мне очиститься от грехов.
Когда я взял чашу в руку, в ней что-то брякнуло.
Заглянув в чашу, я увидел перстень из желтого металла, может, из золота, а может, из меди — это белые умеют отличать одно от другого. Такие штуки я видел у белых не раз. И сеньор Альварес, и донья Маргарита носили их. Были перстни и у капитана О'Брайена. Я не знал, зачем нужно их надевать, но все же решил попробовать. Перстень был не очень большой и даже смог удержаться на моем среднем пальце. Я посмотрел на него повнимательней и заметил, что на верху его, на бляшке с ободком, выдавлена какая-то черточка. И больше ничего. На перстнях, что я видел раньше, было куда больше всякого. И черепа, и цветочки, и завитушечки. А тут — только черточка, похожая на узкую коробочку, если смотреть на нее сверху, когда она поставлена на ребро. И больше ничего.
Но все равно смотреть на перстень было приятно. Я даже пожалел, что не могу его носить, потому что я черный, а черным перстни носить нельзя. Нам вообще много чего нельзя из того, что можно белым. Потому что наш предок Хам насмеялся над своим пьяным отцом. Вот свинья! Но тут я вспомнил, что собирался искать воду, и пошел с чашей на кухню.
Проходя через комнату, где храпели донья Мерседес с Роситой, я старался не глядеть в их сторону, потому что простыня с них свалилась, и они лежали совсем голые, белые, красивые… Мне сразу начало вспоминаться, как и что было ночью, а это был грех. Я помню, что падре Хуан говорил, что если кто-то грешил с женщиной в мыслях, то это все равно как если кто-то грешил по-настоящему. А я еще не все грехи отмолил и не во всем покаялся, а уже опять грешить начинаю.
Поскольку в спальне были зеркала, то голые тетки все время лезли мне на глаза. В конце концов, я решил закрыть глаза, но налетел боком на столик, толкнул его и ойкнул от боли. Столик не упал, но на его лакированной крышке стояла та самая деревянная резная коробка, которую я выловил из воды и где лежала бумага, что прятали от О'Брайена, будучи у него на корабле, донья Мерседес и Росита. Когда я толкнул столик, коробка скользнула по крышке и слетела на пол. Она сильно ударилась о паркет, и от нее с треском отвалилась какая-то планка. Получилось громко, как выстрел. Донья Мерседес и Росита аж подскочили и ухватились за пистолеты, которые с вечера были разложены по столам и стульям.
— Ах ты, поросенок! — сердито сказала донья. — Чего тебе не спится? Куда ты пошел с чашей для святых даров, богохульник?! Ты что, хочешь гореть в аду?
Именно этого я и не хотел, а потому сказал:
— Я хотел попросить у Господа прощения за то, что мы с вами грешили…
— И для этого ты залез в алтарь и утащил оттуда чашу? Зачем она тебе понадобилась?!
— Я думал, что если прочту сорок раз «Патер ностер», то Господь простит мне грехи… — ответил я, хлопая глазами. — А когда прочел пять раз, захотел пить. Я подумал, что если налить простой воды в святую чашу, то она станет святой…
— Боже, — вскричала Росита, — он разбил вашу шкатулку, сеньора!
Они подскочили к столику и подняли с пола шкатулку с отвалившейся деревяшкой.
— А об этом тайнике я не знала… — пробормотала донья, вынимая из обнаруженной пустоты какую-то тряпочку. Когда она развернула тряпицу, мы увидели точно такой перстень, как тот, что был у меня на руке. С черточкой. Только на том, что я нашел в чаше, черточка была утоплена в металл, а тут, наоборот, выпуклая.
— Смотрите! — вскричала Росита. — Наш черномазик уже лазил туда! Он нацепил перстень на руку.
— Дай сюда! — приказала донья. — И живее!
— Я нашел его в чаше, сеньора… — пробормотал я. — Он там лежал… Донья положила оба перстенька рядом.
— На них одинаковый знак, сеньора, — сказал я.
— Помолчи, без тебя вижу! Это, наверно, римская цифра I, только без поперечных черточек. Одна выпуклая, другая вдавленная. Наверно, это что-то должно значить… Может быть, когда-то два человека, встречаясь, узнавали друг друга по этим перстням и, чтобы проверить, соединяли выпуклое с вогнутым… Ай!
Едва донья соединила выпуклую черточку с вогнутой и сдвинула перстни впритык, как блеснуло что-то синее, и донья, вскрикнув от боли и вся дернувшись, отбросила перстни.
— Это было похоже на молнию… — лязгая зубами, произнесла Росита. — Правда, донья Мерседес?
— Меня словно бы ударили бичом, — пробормотала та. — Или дернули арканом… Ни на что не похоже: и ожог, и холод, и боль, какой-то удар изнутри.
— Надо положить их обратно в дароносицу, — посоветовала Росита, — и больше не трогать. Не нажить бы нам беды с этими перстеньками…
— Может быть, и так… — соглашаясь, кивнула донья, а затем сказала: — Ну-ка, Мануэль, надень перстень на палец.
— Я боюсь, сеньора. Может, в нем прячется дьявол…
— Надень! Ты же надевал вот этот с вогнутой палочкой, и ничего с тобой не случилось. А я надену вот этот, с выпуклой… Ну и сейчас ничего не случилось, как видишь. А теперь попробуем соединить.
Донья потянулась к моему пальцу с перстеньком, я отвернулся и глянул на Роситу, которая вообще закрыла глаза. Донья пальцами придавила мою ладонь к столику и, перекрестившись правой рукой, на которой не было перстня, вновь соединила черточки… Трах! Что-то вспыхнуло у меня перед глазами, какая-то странная фигура, похожая на золотистую сверкающую змею, мелькнула не то наяву, не то во сне, и я ощутил, что меня куда-то уносит, будто я пылинка или пушинка. Еще я увидел, как бы во сне, что донья Мерседес улетает от меня в какое-то черное небо или пропасть. Мне стало страшно, и я закричал: «Господи, помилуй!» Ощущение того, что меня уносит, не прошло, но теперь я увидел, как донья Мерседес со страшной силой, будто ядро из пушки, несется на меня, или наоборот, я лечу ей навстречу, а может даже, оба вместе…
Я зажмурился, ожидая столкновения, и что-то произошло…
Ощутился только легкий толчок, вроде удара двух мягких подушек друг о друга. В то же время я подумал… Или подумала? Я же не мужчина… Конечно, я мальчик. По возрасту. Но я не черный. Да нет, я белая! Я — донья Мерседес-Консуэла де Костелло де Оро! Мой род ведется от времен крестовых походов! Да, я обесчещена и похищена, но я вырвалась на волю! Я свободна и могу сходить с ума так, как мне вздумается. Пусть даже только на этом жалком островишке, который неизвестно как называется, но и не подчиняюсь никому, кроме самой себя и Господа Бога. Здесь я равна королеве, хотя у меня всего двое подданных и третий — пленник. Но я распоряжаюсь их жизнью и смертью. Я женщина, которой Господь уготовил вечное подчинение всем этим напыщенным бахвалам, среди которых лишь два десятка на тысячу достойны называться мужчинами. Уж кого-кого, а трусов, дураков и подонков среди них всегда был избыток. Они готовы похваляться храбростью, сидя за стаканом вина, измываться над теми, кто слабее их, говорить куртуазные глупости дамам, надеясь получить пропуск в высшее общество через постель какой-нибудь десятой любовницы дона Оливареса… Смерть им! Мало они разят друг друга в битвах! Далеко не каждый из них способен предпочесть смерть плену, сдержать честное слово, сохранить верность королю и даже Святой Вере. Если речь зайдет о жизни и смерти, они готовы принять хоть магометанство или впасть в кальвинскую ересь.
Я горжусь тем, что я женщина, но у меня мужское сердце!
Что еще можно взять от жизни? Над этим стоит подумать. Давно уже я, ни о чем не думая, живу как живется… Ем, пью, сплю… К тому же часто не одна, хотя законным мужем до сих пор не обзавелась. Если бы мне кто-либо предсказал мою биографию, в особенности те ее моменты, что связаны с этим островом, с капитаном О'Брайеном, с Роситой, с негритенком, наконец, с битвой против пиратов и пленением кузена Рамона, я бы постеснялась родиться на свет. Однако, должно быть, так было угодно Господу. Иначе бы он не наградил меня столь буйной плотью. Одни женщины не грешат лишь потому, что холодны как рыбы, другие — оттого, что боятся самого греха и воздаяния за него, третьи — потому, что опасаются забеременеть, четвертые — из опасения подхватить дурную болезнь, пятые — потому, что боятся мужа или отца. Я не боюсь ничего. Господи, почему ты создал меня женщиной? А может быть, они там что-нибудь перепутали, и дух, предназначенный какому-либо донжуану, был вселен в меня? Забавно! Может быть, поэтому я научилась стрелять и фехтовать, ездить верхом, плавать получше своих неповоротливых братьев, которые боялись вызвать на дуэль одного наглеца еще там, дома, в Сарагосе… Эти толстопузые ослы должны были родиться в купеческой семье, а не в семье гранда. Впрочем, в этом виноваты не они. Подозреваю, что кто-то из родни моей матушки имел фальшивую родословную и был пожалован дворянством намного позже того, что было там указано… Да, впрочем, Бог ей судья! Подумать только, сколь крепко привязывает меня к этой женщине невидимая пуповина… Мне не за что было любить ее, не за что! Но я любила и люблю ее, потому что знаю, каковы муки, которые сопровождают появление на свет младенца… Нет! Об этом я уже не могу! Сразу же начинает ныть спина, как тогда, когда я исторгла из себя того рыженького, увесистого и звонкоголосого, что остался в обители Эспириту-Санто… Господи, Пресвятая Дева, спаси и помилуй его! Осел и подонок О'Брайен даже не подумал спросить о том, чем закончилась моя беременность… Постой же, если ты, негодяй, еще жив и если Господь позволит мне покинуть этот остров и отыскать тебя… Тогда я, ей-Богу, поквитаюсь с тобой! Это будет честный бой!
