что никакая казнь не была бы для него достаточно жестокой и продолжительной. Хоть ты отрезай от него по миллиметру хирургическим скальпелем, все равно рано или поздно он испустит дух. Изобретать идеальный способ казни можно до бесконечности, а этот лощеный негодяй тем временем будет жить в свое удовольствие, как спички, ломая чужие судьбы. Нет уж, дудки! Такая немыслимая удача приваливает человеку раз в жизни, и кем надо быть, чтобы от нее отказаться, не воспользовавшись верным шансом? К тому же, если пойти на попятный и отпустить толстяка сейчас, второй раз его в эту ловушку уже не заманишь. А значит, все идет так, как должно идти.
И быть посему.
Ветер раздувал тлеющий на конце сигареты уголек, заставляя его рдеть ровным оранжевым огнем, срывал с него и уносил в никуда гаснущие на лету, бледные в режущем свете прожекторов искры. Чижу вспомнилась стихотворная строчка – не то где-то вычитанная или услышанная, не то просто приснившаяся в последние минуты перед пробуждением, – где говорилось о ветре, уносящем в темноту пепел чьей-то сигареты. Он иногда баловался стихосложением – именно баловался, поскольку относился к этому своему занятию как к маленькой, вполне позволительной тайной слабости, и притом с изрядной долей иронии: надо же, какие мы талантливые и разносторонние! Когда пришить некого, стишата кропаем – как водится, о вечном… Но в последние годы рифмы рождались в уме так редко, и последний раз он брался за перо так давно, что действительно не мог припомнить, его это было стихотворение или не его. Да и какая разница, если самого стихотворения не вспомнить, хоть убей? Кажется, там проводилась параллель между человеческой жизнью и искрой, сорвавшейся с кончика сигареты; свежестью идея не блистала, из чего следовало, что стишок написан либо самим Чижом, либо таким же, как он, графоманом. И черт с ним, в конце-то концов…
Сделав последнюю затяжку, Чиж бездумно стрельнул окурком в пустоту за краем площадки: вряд ли прибывшая на место преступления следственная группа станет собирать и подвергать криминалистической экспертизе все бычки, валяющиеся на земле в радиусе пятидесяти метров от строящегося здания. Красный огонек пролетел в полуметре от левого уха мирно спящего на конце веревки человека, а потом ветер подхватил его, дернул в сторону и вниз, и тлеющая красная искорка в мгновение ока исчезла из вида.
Ветер играл полами яркого шелкового халата и остатками волос на голове подвешенного над стометровой пропастью человека. Здесь, на высоте, он дул с такой силой, что заставлял грузное тело слегка раскачиваться из стороны в сторону. Чиж поднял глаза и озабоченно осмотрел крепление балки, на конце которой был смонтирован блок лебедки. Ему все время казалось, что крепление не выдержит тяжести и оборвется раньше времени, испортив ему все удовольствие, при этом прекрасно понимая, что волнуется напрасно: человек, что болтался на конце веревки, весил от силы центнера полтора, а конструкция была рассчитана на куда больший вес – как минимум, килограммов на двести, если не на все триста.
Наконец, приговоренный к казни начал подавать первые признаки жизни, свидетельствующие о том, что действие хлороформа кончается, и он скоро придет в себя. Передумав закуривать новую сигарету, Чиж запустил руку за спину и извлек из спрятанных под полой куртки ножен большой охотничий нож, любовно отполированное лезвие которого ярко заблестело в свете прожекторов. Это было действительно грозное оружие, способное одним ударом разрубить довольно толстую кость, но Чиж очень редко использовал его по прямому назначению, вполне удовлетворяясь тем мощным психологическим эффектом, который оно производило на приговоренных. Пистолет намного опаснее, но ножа большинство людей боится больше: нож – оружие маньяков и жестоких отморозков, и смерть он сулит куда более медленную и трудную, чем пуля.
Прошло еще около пяти минут, прежде чем Марк Анатольевич Фарино, модный высокооплачиваемый адвокат и личный друг Александра Леонидовича Вронского, открыл глаза – вернее, один глаз, поскольку второй к этому времени окончательно заплыл синяком и не пожелал открываться. Здоровый глаз господина адвоката сонно поморгал, пару раз повернулся в глазнице, осматриваясь по сторонам, и вдруг испуганно вытаращился, когда Марк Анатольевич осознал, что находится не в своей постели, не на диване и даже не на ковре в гостиной, где ему не единожды случалось засыпать тяжелым пьяным сном после не подлежащих огласке утех, а в каком-то другом, крайне неуютном и решительно не подобающем его общественному положению и уровню благосостояния месте.
Еще секунду спустя до личного юриста господина Вронского, наконец, дошло, что это за место, и он начал принимать энергичные меры к тому, чтобы его покинуть: замахал руками и ногами, напоминая клоуна, парящего над манежем на почти невидимом тросике лонжи, забился, как пойманная на крючок рыбина, заскреб ногтями по пряжкам монтажного пояса, силясь его расстегнуть, а затем, опомнившись, мертвой хваткой вцепился в веревку – единственное, что до сих пор удерживало его на этом свете.
Судя по выражению лица, он никак не мог понять, каким образом так неожиданно для себя очутился в столь плачевном положении. Ничто из того, что он мог припомнить об этом вечере, ничего подобного не предвещало. Распрощавшись со своим другом и работодателем, он, как и собирался, отправился домой, в свой загородный особняк все на той же Рублевке, а именно, в получившей всероссийскую, если не всемирную известность Барвихе, куда перебрался несколько лет назад, чтобы быть поближе к потенциальной клиентуре.
По дороге он позвонил молодому человеку, который, если верить иносказательному рекламному объявлению в интернете и его собственным словам, торговал интимными услугами несовершеннолетних жриц и, что самое ценное, жрецов любви. Разумеется, прежде чем связаться с этим прохвостом, не нашедшим для себя лучшего занятия, чем уголовно наказуемое сутенерство, Марк Анатольевич навел все мыслимые справки. Никто из его знакомых, естественно, не признался в том, что уже прибегал к услугам данного поставщика; все полученные Марком Анатольевичем отзывы, как водится, были отягощены невнятными ссылками на кого-то, кто якобы уже успел опробовать предлагаемый продукт и остался весьма доволен. Впрочем, ничего иного Фарино и не ожидал: говорить о подобных вещах вслух и до конца откровенно он мог только с Вронским, да и то не всегда. Разумные же люди, не состоящие друг с другом в столь тесных дружеских отношениях, даже в случае крайней нужды о своих не вполне традиционных наклонностях предпочитают говорить иносказательно, так, чтобы их слова затем ни при каких обстоятельствах нельзя было использовать против них в
