— Да на что мне ваши дела! Кто сюда пришел? Я к тебе или ты ко мне? — вскипел Александр Дмитриевич.
— Ну, предположим, я, — уступил Дергачев.
— Тогда не хами. Или отправляйся в свою семью. Семья есть? Привет семье, как говорится.
Дергачев отреагировал неожиданно.
— Саня, милый ты мне человек. Не гони меня, нету у меня семьи, некуда мне идти.
«Ну, кажется, совсем развезло, — подумал Пашков с досадой. — Никогда больше не пущу его к себе».
— Слушай, Володя, милый человек, — откликнулся он в тон, — может, пойдешь вздремнешь?
— Гонишь все-таки?
— Ложись, где ночевал, когда в целителя стреляли.
— Стой, — перебил его Дергачев почти трезво, — не произноси при мне имени этой паскуды. Об одном жалею, что не я в него стрелял, я бы не промазал.
— Чем он тебе насолил? — спросил Пашков, пытаясь догадаться, знает ли художник правду.
— А ты не знаешь? Все, по-моему, знают и на меня пальцами показывают. А ты не знаешь, что он с Мариной живет? Не знаешь? А ну, говори честно!
«Господи, вот попал…»
— Я там свечку не держал! Что я могу знать, кроме сплетен?
— Ага! Сплетни, значит, знаешь?
— Сплетни я не слушаю, мне это до лампочки.
— Врешь! С Настей вы тут чем занимаетесь? Что она сюда шмыгает? Это же первая блядь. А бляди о чем толкуют? О своем. Стерва. Черного ублюдка нажила, где-то в деревне прячет у родственников.
— При чем тут черный ребенок и я?
— Все одно к одному.
— Володя! Иди спать, — произнес не столь пьяный Пашков.
— Да не хочу я спать. Отстань от меня! Тебе человек душу раскрывает, а ты его гонишь. Стерву шлюху не гонишь, а меня, художника, гонишь. Ты честно скажи, Настю лапал, или уже…
Пашков встал.
— Ну что вскочил? Чего кипятишься? Настя баба лакомая, я бы сам дорого дал… я тебе польстить хотел, а ты кипятком писаешь! Ладно, уйду я. Доволен?
— Ложись на моем диване.
— Смилостивился… Не хочу на твоем диване. Пойду в ночь. Может, и на меня пуля найдется, — бормотал Дергачев, хотя время было совсем не позднее.
— Ложись здесь. Куда ты попрешься в таком виде?
Дергачев смотрел тупо, но что-то про себя соображал.
— Ладно, остаюсь, — сказал он, будто делая одолжение, — а ты будь человеком, посиди со мной минутку, я быстро засыпаю… — попросил он капризным тоном.
— Давай, давай, бэби, баиньки.
Художник опустился на диван и начал стягивать ботинки.
— Вот видишь, какие у меня туфли? Видишь, подошва почти насквозь, пыль насыпается. Вот так и хожу. Говорю Марине, дай мне денег туфли купить, а она мне — «пей меньше, собери на туфли и покупай». Слышишь, стерва какая? А сама, ты видишь, как одевается? И все мало, около девчонки руки погреть хочет.
Вновь поднялся вопрос о Лилиных возможностях.
— Ты на бабку намекаешь, которая Мазина наняла?
— Ха-ха! На ее бессмертную душу я намекаю, которой недолго осталось в бренном теле…
— Не понял.
— А что понимать? Душа уйдет, а наследство останется.
— Именно Лиле?
— А кому же еще? Нас с Мариной бабка ненавидит.
Он вытянулся на диване, пошевелив пальцами ног в рваных носках.
— Она Эрлену любила. А нас ненавидит, — повторил он, — и, может быть, правильно делает… Так что нам железная немка ни пфеннига не оставит. Все Лильке.
— Да что там после старухи советской остаться может?
Дергачев приподнялся и спустил ноги на пол.
— Темнота! Коста-Рика останется! По-испански сечешь?
И он захохотал.
Об испанском Александр Дмитриевич слышал из Ломоносова, что этим языком уместно изъясняться с Богом, однако жить ему пришлось в эпоху атеизма, и поэтому наиболее знакомыми были слова типа «но пасаран» или «патриа о муэрте». И еще он знал, что Коста-Рика — государство в Центральной Америке, и название это означает в буквальном переводе «богатый берег». Тем не менее он сказал:
— Пока не усек.
— Да ведь домик бабкин на озере. А ты видел, что там творится? В поте лица создается Ньюрашенленд, земля новых русских. Сечешь, на сколько лимонов там участок потянет? Вот Марина и крутится вокруг Лильки, как квочка.
— Из-за наследства?
— А почему бы и нет? Я и сам мечтаю, когда Лилька превратит владение в доллары — никаких деревянных, понял! — и купит мне в валютке ботинки и дюжину носков. А может, и бутылочку родителю поставит, а?
— Ну вот видишь, все нормально складывается, — отозвался Пашков спокойно. Хлопоты с наследством его оставили вполне равнодушным.
Тон его художника разочаровал.
— Да пусть крутится, хрен с ней, но она же хочет Лильку у Артура лечить! Это как?
— Как я понимаю, Лиля ничем не больна, просто меланхолического темперамента девушка, так что серьезное лечение ей вряд ли потребуется.
— А ему именно такие пациенты нужны. Ведь он жулик, а не целитель. Но девчонку я ему не отдам.
— В каком смысле?
— В прямом. В сексуальном. Он этих баб на кушетке растягивает. Потому к нему, козлу, и очередь. Теперь на Лильку глаз положил. Мало ему моей шлюхи. А эта сводня готова ему дочку…
— Перестань. Не плети чушь! — одернул раздраженно Александр Дмитриевич, кожей ощущая, как грязь этого мира, от которой он надеялся укрыться, беспрепятственно пенится по «ковчегу». Меньше всего думал он о том, что Мазин на его месте внимательно прислушивался бы к каждому слову этого, не украшающего человеческую речь и чувства, пьяного бормотания.
— Заткнись! Завтра стыдно будет.
Стыд после пьянки постоянно терзал Пашкова, и он всегда мучился, пока время не притупляло отвратительное состояние.
Но Дергачев, по-видимому, страдал меньше.
— Стыд не дым. А вот душа горит, куда денешься! Я тебе правду говорю. Ты человек, Саня. Умудряешься подняться над дерьмом. Молодец, стоик, философ. Эпохами мыслишь, а не днями вонючими. И я тебе честно скажу, убивать нужно. Железом и кровью! Это вечный лозунг. Иначе опухоль не удалишь. Эх, жалко все-таки, что этот черный промазал.
— Кто?
— Лицо кавказской национальности, как теперь говорят.
— Слушай, Владимир, о ком ты?
Тот вытянулся, хмуро посмотрел в потолок, потом пробурчал:
— Я, конечно, не утверждаю. В смысле юридическом. Но мысли имею, соображения.
И лицо его в самом деле вдруг показалось Пашкову осмысленным.
— Что ж ты с Мазиным не поделился?
— Нечем делиться. Я же сказал — в смысле юридическом картина малопонятная. Вроде абстракционизма. Олухи пялятся, ругаются, спорят, а художник замысел имел, верно?
— Так ты олух?
Дергачев обиделся.
— Почему олух? Я реалист. Мне такая картина нужна, чтобы всем понятно было.
— Самому-то тебе что понятно?
— Вот привязался! Сорвалось словцо, и прицепился. А что я тебе скажу? Ну, был у Марины хахаль… давно, до меня еще. Бармен один. Ну, сел, как положено, не знаю, за что, а какая разница? Ведь органы не ошибаются, так говорили, верно?
— Ну и дальше что?
— Здесь туман, много туману. Но была экспертиза, усек ты теперь?
— Какая экспертиза?
— Понятно, какая. Психическая.
— Ну и что?
— Вот занукал! Ничего я больше не знаю. Этот псих-целитель заключение давал, а теперь тот вернулся, а у него, между прочим, пистолет был… Такая картина.
— А дальше что?
— Слушай, Саня, ты меня спать оставил? Верно? Вот я и буду спать. Что ты привязался? Я тебе не Шехерезада. «А дальше что?» Ты что, анекдот не знаешь, как подруги невесту расспрашивали про первую брачную ночь? «Что там у вас с женихом было?» — «Да ничего особенного, пришли в спальню, разделись…» — «Ну, а дальше?» — «А дальше было раньше». Вот и все, сплю я.
— Анекдот с большой бородой. Нынешние подруги такие глупые вопросы не задают.
Дергачев вдруг почти заревел:
— Да ты мне дашь заснуть или уходить мне среди ночи?
Пашков махнул рукой с досадой.
— Спи! Завтра расскажешь.
И тут же услыхал храп пьяного художника.
Однако надежда на завтра себя не оправдала. Утром гость встал серый, недовольный жизнью. На вопрос о вчерашнем отрезал:
