— На свободу выпускаем вас. Но помните, она для вас не только радостью может повернуться. Поменьше распространяйтесь среди знакомых об увиденном. Реабилитация еще не гарантия и не индульгенция от будущих ошибок. Это каждый должен знать наперед, чтобы потом недоразумений не произошло.
— Не понял. Что вы имеете в виду? — спросил Борис.
— Лично я против вашей реабилитации. И скажу почему! Слишком часто вами высказывались недовольства властями. Осмелели в зоне! Иль мало получили? Или наказание не образумило? Почему строй называл дерьмовым и дурацким?
Абаев молчал. Он действительно говорил такое. И не раз… И не только он. Многие не просто говорили, а были убеждены в этом. Но кто из них донес в спецчасть на него? Значит, есть в бараке стукач… Не извелись. Их век не скоро кончится, коль даже в барак подсовывает администрация своих фискалов…
— Так знай! За прошлое тебя простили. А нынешнее — у меня в досье лежит. В нем о тебе немало. И это досье достанет тебя повсюду. В любой день. Внезапно. Потому на воле живи, прикусив язык. Помни это. Когда ты о нас забудешь, мы тебя вспомним! И снова с тобою встретимся. Но уже тогда не попадешь в число невинно пострадавших, под общую волну. Мы сумеем тебя забрать чисто и навсегда. Прямо с воли, как из сказки. А потому, уходя, помни, не все на воле тебе дозволено и доступно.
— Что загрустил? — обняла мужа Клава.
— Сказку вспомнил. Северную. И сам не знаю, зачем? До гроба ее помнить стану. Тенью она за плечами стоит. Клеймом. Она и сюда приплелась за мной…
Женщина смотрела на побледневшее лицо мужа, на стиснутые кулаки.
Вот таким он ушел из спецчасти, под злой смешок и грязное напутствие:
— Нет, Абаев, не прощай! Лишь до встречи! Ее недолго ждать! Тюрьмы и зоны никогда не пустуют. В них всегда хватит места и правым и виноватым. А коль попал сюда — не будет тебе веры. Погуляй, пташка! Покуда клетка проветрится. Но помни, мы без работы не сидим…
Борис пытается отогнать воспоминания. Ведь вышел! На воле… Ну мало кому что наговорили? Это осталось далеко, в Сибири. А тут… Семья…
— Боря, иди спать. Отдохни, — уговаривает жена.
— Да, конечно. Только, закрой калитку на замок. И хватит гостей…
— Почему? — удивилась Клавдия, непонимающе, растерянно, глянула на мужа.
— Закрой. И впредь никогда не держи открытыми двери. Ни на минуту о том не забывай. Ведь и на юге в иных домах беда случается. И здесь кружит она — эта северная метель. И забирает из домов и семей. В зоны… Кто в том виноват? Открытые калитки или души? Доверчивость иль глупость? Я устал и замерз. Я больше не хочу попадать туда. Закрой калитку и никогда не открывай ее настежь, чтобы не мерзли от горя, не разлучались…
Клавдя ветром вылетела во двор. Она все поняла…
Виктору Ананьеву сразу не повезло. Не пришелся он по душе начальнику охраны и чекистам. Его хмурое, изможденное лицо, пронизывающий, сверлящий душу взгляд восстанавливали против тракториста всех, с кем поневоле приходилось сталкиваться.
— Контра! Диверсант! — метелили его чекисты в камере. За что его забрали, дубасили, материли, за что осудили на двадцать пять лет, он так и не понял.
— Забыли доложиться паскуде! — втолкнули его в камеру, поддав сапогом. И, навесив на двери тяжеленный амбарный замок, уходили, матерясь.
Виктор либо сидел, либо лежал скомканной тряпкой на бетонном полу. Тут он приходил в себя после допросов.
Случалось, впадал в забытье. Здесь же, на полу, хлебал из миски вонючее варево. И ждал, когда все кончится,
И жизнь, и муки — надоели. Здесь, в полном одиночестве, он просидел два месяца. На третьем — втолкнули в камеру мужика. Избитого, растрепанного, изорванного.
Тот долго стонал. Не мог пошевелиться. И Виктору стало жалко человека.
Незаметно, слово за слово, разговорились. Рассказал Виктор мужику, что взяли его неизвестно за что. Костыляют всякий день. И крыл матом чекистов, на чем свет стоит.
Мужик назвался Костей Катковым. И тоже о себе рассказал. Работал, мол, машинистом на паровозе. С пацанов на железной дороге. И специальность получил от отца — в наследство. Семейная она. Дед еще при царе паровозы водил. Вот только получал в сотни раз больше. Настоящим золотом за свою работу. Громадную семью содержал. И в почете жил. И условия были лучше. Вот так-то и поделился со своим помощником наболевшим. Мол, мантулим ни за хрен собачий нынче. На жратву не хватает. В семье всего двое детей. А и то тяжело растить их. Хотя и жена — кассиром на станции.
— Помощника своего я много лет знал. Своим считал. С путейских рабочих, с мальчишек на паровоз забрал его. Наши отцы дружили. А он, пропадлина, падаль вонючая, донес на меня. Что недоволен заработком. Вот и забрали. Чтоб не трепался много. Чтоб они все передохли! — ругался мужик, проклиная и помощника, и чекистов.
— Что верно, то верно! Заработки у нас говно! На трудодень — пять копеек. А это — восемь гектаров пахоты! Покуда с ними управишься, вся жопа в мыле! А что на эти пять копеек купишь? Да ни хрена! Вот и вкалывали — я и баба. Она в доярках, я — на тракторе. Свету не видели. А хватись — в доме вору и то взять нечего. Вот и думай, за кого и за что мы в войну рисковали? Знай такое тогда, хер бы башку свою подставлял.
— Я тоже так думаю. Уж лучше бы в Германии остался. Сдался бы в плен, чем теперь такую благодарность получать от властей, — признался Катков.
— Ну уж нет! Пусть и плохо, но я со своей деревни — ни шагу! Чужбина, она и есть чужбина! А в своей земле все наладится. Не смог бы я с немчурой о бок жить. Не вытерпел бы! Характер мой — хреновый! Кулак бы не сдержал. Не за власть, за ребят-однополчан, какие погибли, передавил бы всех до единого. Иль красного петуха подпустил на порог, — не согласился Виктор.
— А с моих однополчан, кто в плен попал, многие остались в Германии. И не хотят вертаться. Прижились, не жалуются нынче. Да и то сказать, а что они потеряли дома? Нищету? Всех, кто в плену был, по зонам распихали. Вот и не вернулись люди. Чтоб с войны, не переведя дух, на погост не угодить за то, что жив остался.
— Я им — не судья. Но не смог бы дышать рядом с фрицами, какие всю войну нас поливали с самолетов и орудий, мины ставили. Охотились на нас, как на зверей. Пока не отплатил бы им за свое — не успокоился. А и до смерти не прощу им — ребят наших. Жить же рядом и вовсе не сумел бы.
— Свои разве лучше? За что сюда швырнули? — не унимался Катков.
— Может, и не лучше. И зло на них берет. Особо, когда контрой обзывают меня — фронтовика. И все ж… Сдыхать лучше в своем углу.
— Дурак ты иль прикидываешься? — не верил Костя, с удивлением вглядываясь в лицо Ананьева.
— Л с чего мне перед тобой брехать? Вот ты, когда шел в атаку, что кричал? За Родину! За Сталина! Как и все. И я так кричал. И воевал, и думал так. Память не просрал! Так и ребята кричали, однополчане мои погибшие. За Родину! Наша она. Жизнями и здоровьем своим ее уберегли. Разве такое можно забыть или предать? Нет!
— А как тебя защитили, фронтовика? Кто теперь твое вспомнит? Даже не знаешь, за что взяли? А ты мне тут о Родине! Да видал бы я ее…
— Люди могут быть говном. А землю — не тронь. Она в человечьей пакости неповинная. В ней — отцы наши и матери. Потому, не гадь ее, — посуровел голос Виктора.
— Если бы деды наши и прадеды сумели бы встать и глазом глянуть, что вокруг творится, свое бы рожденье прокляли, не только землю! Вон, мой отец, десятерых детей поднял. И не чертоломил, как я, по две смены. Его не только под микитки иль за шиворот, к нему на ты никто не смел обратиться. Меня — сопляк обосрал. И ему поверили. Ему! Не мне! Хоть я почти двадцать лет в депо работаю! А чего они стоят, мои усилия? Да и твои! Пришибут нас и собакам бродячим выкинут. А им, хоть ты фронтовик, хоть враг — один черт кого сожрать!
— На войне не убили, авось, и тут выживем, — не верил своим словам Ананьев.
— Выживешь? Кто отсюда живым уходит, на своих ногах? Да никто! Эта власть — безголовая, сама не знает, что творит. Вон зоны понастроили, наши в депо рассказывали, по всему Северу. Людей в них везут составами. Обратно ни один не вернулся. Мрут, как мухи, в пути. Мне мой сменщик говорил, что, когда вагонов не хватает, арестованных вывозят за станцию и всех из автоматов расстреливают. Потом бульдозеры землей закрывают горы трупов.
— Я тоже всякое слышал, — отозвался Ананьев глухо и, передернув плечами, умолк.
— Мне агитацию среди молодых, против строя клеют. Это сколько ж мне грозит? — дрогнул голос Каткова.
— Не знаю. По-моему, мало что человек брехнул? Главное, как он работает. Вот тут ты и впрямь верно сказал — дурная власть! Вон собаку хозяин держит. Случается — зря брешет. Но чаще — сторожит. Кто ж ее за лай со двора гонит? Только дурак за это псину ругать будет. Главное, чтоб вора не прозевала. Здесь же от работы меня оторвали. От семьи, дома, деревни. А за что, даже сами не знают, падлюки! Одно не понимаю, почему этим чекистам верят? Кто позволил им все? Иль больше некому порядок наводить, страной управлять? Почему этих гадов поставили в головах и они нас, фронтовиков, хватают? Иль умные люди вовсе поизвелись у нас?
