— От них не отобьешься и бараком, — уныло вставил кто-то из угла.
— Так что ж теперь всю жизнь на них ишачить? Они мне в прошлом месяце даже на курево не оставили, все забрали до копейки, — пожаловался старик из угла.
— Развонялся пидор! Да твоим наваром сявку не похмелить! Где тот хмырь ваш? А ну, давай его сюда! Не то всем жарко будет! — ввалилась в барак свора блатарей.
В руках финки. Глаза зло шарят по шконкам. Наткнулись на Ананьева, пошли скопом к нему.
— Уходите отсюда, — подал кто-то голос. Но тут же умолк, простонав коротко.
Виктор отбивался недолго. Его свалили. За ноги поволокли по проходу к двери. И тут словно прорвало политических. Схватили, кто что успел. Лавки, поленья от печки, питьевой бак — все в ход пошло. Даже парашу под ноги вылили. Ремни, сапоги, перекладины — трещали на головах, плечах и спинах. Кулаки, ножи, мелькали так, что трудно было уследить, кто кого придавил под шконкой, кого накрыли парашей, кто стонет на печке, что кричит зэк в углу.
Лиц не узнать. Сплошное месиво из крови и дерьма. Вонь, мат, крик сплелись в тугой узел. На ком разорвана рубаха. Кто взвыл, схватившись за разваленное плечо. Кому воткнули финач в бок. Никто ничего понять не может. Пока кто-то держится на ногах — драка не кончена. Пока не ослабли кулаки — мужики не успокоятся.
— Кроши блатных, братва! Дай хмырям по хуям! — вопит дедок из угла, подзадоривая политических.
Он по возрасту не влез в свалку. Не то бы… Не пожалел бороды. Ох и задал бы за отнятую зарплату.
— Гоноришься, плесень? — замахнулся на него фартовый, но не успел ударить. Опередили политические. Сдернули с ног, сшибли… «На рога» поставили. Да так, что шея чуть в зад не влезла. А дедок заелозил от радости. Не дали в обиду, заступились. И кричит, что петух на нашесте, охрипшим голосом.
— Навыворот их, паскудов! Порвите им хавальники до сраки! Так… мать!
В проходе кто-то дух испустил. Голова под шконкой. А по ногам и животу покойного топчутся дерущиеся. Ничего не видят. От злобы ослепли, озверели.
На живот покойника ногами наступают. Тот молчит. Не больно. Он уже всех простил…
Там, у двери, Ананьев со стопорилой сошлись вплотную. Проверяют, у кого ребра крепче. Кулаки в кровь сбиты. Лица в синяках, опухшие. Рубахи в клочья разнесены.
Где люди? Глянув на них, звери ужаснулись бы этой злобе, ярости.
— Придушу гниду! Размажу пидора!
— Я те, падла, научу, как с фронтовым обращаться! — влипает кулак в висок стопорилы. Тот грохнулся под ноги своих— фартовых, они и не заметили. Сапогами по душе… Но воровскую душу ими не выдавить. Она привычная к трамбовкам и не такое видывала!
Очухался и, став на карачки, вскоре снова в себя пришел. На Ананьева сзади хотел налететь. Да дедок со шконки приметил вовремя, предупредил:
— Витюха! Сзаду берегись! Бей падлу, покуда не вовсе проперделся!
Ананьев ногой в пах поддел. Стопорила с воем откатился. Финач из рукава выронил. Дедок шустро подобрал. Восьмой уже под матрац спрятал. Немало…
Кто-то, подхваченный за руки и ноги, вылетает из барака в ночь, открыв дверь головой. И, ухнувшись тяжелым комом на землю, воет не своим голосом, проклиная боль или паскудную жизнь.
Проход, шконки, стены, двери, окна забрызганы кровью. Кажется, давно пора бы стихнуть драке. Да куда там…
Когда Ананьев выволок из барака захлебывающегося кровью налетчика, орущего от дикой боли, проснулась и охрана. Влетела в барак. Загремели в потолок очереди из автоматов.
Дедок предусмотрительно с верхней полки скатился. Под нижнюю забился. Тут его не достанут. Не найдут. Не впервой так-то спасаться от лютости. Здесь и переспать можно спокойно.
Скоро всех во двор выгонят. На холод. Мордой в снег. Кому такое нужно? Здоровым — все нипочем. А в преклонном возрасте покой и тепло нужны — свернулся старик калачиком, чтоб неприметней быть. Вон ноги к выходу топают. Теперь до утра продержат во дворе на ногах. Под прожекторами и автоматами. Попробуй, выдержи…
Скоро в бараке стало совсем тихо. Дедок выглянул из-под шконки. Утащил для себя одеяло, чтоб не продрогнуть до утра. И, жалея мужиков, все сетовал на судьбу проклятущую.
«Эх, вот бы заново в свете появиться, но с нынешними мозгами! Не влетел бы в беду. И нынче… Если б не этот танкист Ананьев, ничего бы не случилось. Вот так и всегда… За чью-то шкоду — всем беда», — вздыхает старый.
Мужиков вернули в барак лишь под утро. Да и то не всех. Добрый десяток вместе с Ананьевым загремел в шизо.
Виктор другого не ожидал.
Вместе с политическими администрация зоны втолкнула в шизо фартовых и убрала, не без умысла, охрану от дверей, надеясь, что вкинут блатари идейным, просифонят мозги.
В штрафном изоляторе, как и полагалось, не было шконок, скамеек и столов. Не имелось печурки и питьевого бачка. Цементный пол и несколько чурбаков, вот и все, что было в СИЗО.
Десяток политических и столько же фартовых попали в эту клетку не на один день. Пожелай они все разом сесть на полу — не поместились бы. О сне, даже самом неприхотливом, не могло быть речи.
Фартовые, оглядевшись, расселись вдоль стен. Четверо остались стоять, прислонившись спинами к бетонке.
Политические, пошарив по углам, облюбовали место для себя. Решили присесть и вдруг услышали:
— Это с хрена ли загуляли? Когда такое было, чтоб ФРАЙЕРА в присутствии фартовых КАНАЛИ на равных? Иль мозги проорали вместе с памятью? Стоять, задруги! На катушках! — взвился стопорила.
Политические подскочили как ошпаренные. Стали к стене молча, безропотно. Все, кроме Ананьева. Тот и не подумал встать, словно не слышал требования фартового.
— А ты, козел, пидор вонючий, чего тут развалился, как говно в параше, иль тебе локаторы пробить, чтоб дошло до гнилой тыквы? Тебе бодаю, падла! Живо на мослы! — гаркнул на весь СИЗО.
Но Виктор даже не пошевелился. Не глянул в сторону фартовых.
Стопорила подошел вплотную. Сцепил кулаки. Лицо синими пятнами взялось. Впервые за все годы ходок ему отказались подчиниться. Да еще ФРАЙЕР. При всех… Надо обломать его. Этого требовал воровской закон.
Кулак стопорил, коротко вынырнув из кармана, должен был влипнуть в висок, но угодил в бетонную стену и тут же был перехвачен, рука закручена за спину, вздернута чуть ли не к плечу. Боль сковала тело. Стопорила вмиг оказался на полу, лицом в бетон. Фартовые загоношились.
— Кто сделает шаг — знайте, падлы, в секунду пришью вашего гнуса. Придушу, как гниду, — стал Ананьев ногой на шею стопорил, не выпуская закрученную руку.
Фартовые остановились. Поняли, танкист сдержит слово.
— Пусти, падла! Кончай морить! — взвыл стопорила,
— Оставь кента, фрайер! Покуда дышишь, не то как маму родную отделаем, — грозили фартовые.
— Чтоб ни одна блядь мне на уши не наступала со своими законами! Усекли? Получайте своего гада, — выпустил руку стопорилы, поняв, что ситуация накаляется.
Фартовые, заняв половину шизо, отвернулись от политических и всячески избегали общения с ними.
Виктор лег спиной к стене, чтобы не занимать много места.
Фартовые изредка оглядывались. И Ананьев понимал, что каждое его слово, дыхание и движение — на слуху у блатарей.
Ночь прошла спокойно. Политические по очереди спали на полу. Те, кому не хватило места, стояли на ногах. А на следующий день из шизо внезапно вернули в барак всех политических, кроме Ананьева. Ушла из шизо и половина фартовых.
Виктор был новичком и не придал этому значения. Не заметил кривой усмешки стопорилы, обрадовавшегося сообразительности начальства, решившего сломать танкиста руками фартовых. И стопорила, едва захлопнулась дверь за ушедшими, довольно потер руки и предложил:
— Давай в рамса, кенты!
— А навар какой?
— На жопу танкиста! Пора ее пробить. Засиделся в целках! А ну! Кто первый выиграет, тот и оприходует фрайера!
Виктор понял, охрана не поможет отбиться. Одному ему не справиться с пятью ворами. Силы неравные. В шизо остались самые сильные, крепкие, как на подбор, фартовые.
— Примори его на параше для начала. Чтоб сапоги не обосрал, — предложил налетчик гогоча и первым подсел к стопориле играть в рамса.
— Кодлой на одного? Да какие из вас законники? Шпана! Скентовались с мусорами! Чтоб меня приморить. Один на один — кишка тонка? Да чем вы лучше сук? Мать вашу в задницу кодлой! — сорвалось отчаянное.
— Чего?! Ты чего вякал тут про мать? — забыл про рамса стопорила и вмиг, собравшись в мяч, подскочил к трактористу.
Они схватились тут же. Фартовые расступились, дав место честной драке.
Виктор дрался, рассчитывая каждый удар, экономил силы, понимая, одолей он стопорилу, другие продолжат драку.
Фартовый махался на показуху. Он любил эффектную драку, бурную, без передышек и попер на Ананьева буром.
Виктор отвечал лишь на сильные серьезные удары. Внимательно следил за фартовым. Тот вкладывал в драку и силу, и злобу — без остатка.
