Виктор отвечал лишь на сильные серьезные удары. Внимательно следил за фартовым. Тот вкладывал в драку и силу, и злобу — без остатка.
Но, как ни следил Ананьев, удалось фартовому дважды сбить его с ног. Всем телом влепил его стопорила в угол. И едва не выпустил из Ананьева душу. Тот чудом оклемался. Представил, как фартовые сдернут с него, измолоченного, лохмотья и пропустят в очередь — хором, а может, насмерть запетушат. И пойдет, покатится по всем зонам молва, как сдох под парашей бывший танкист, опетушенный блатарями.
— Вбей ему яйцы в уши! — кричал налетчик стопориле.
— На кентель натяни его — козла!
Виктор отошел из угла, ощупал вспухшую челюсть. И молнией бросился к расслабившемуся стопориле. Поддел кулаком в дых так, что блатной вмиг свалился на пол и, открыв рот, пытался продохнуть, но что-то мешало.
Стопорила пытался ухватиться руками за что-нибудь, но руки не слушались. Глаза лезли из орбит. И вдруг из уголка рта его потекла на плечо кровь.
— Дыхалку отбил, лярва! Замокрил кента! Ну, пидор! Не сорвешься! Размажем, как шмару! — кричал наводчик.
Стопорила вдруг дернулся. Голова его свернулась набок. Руки разжались. Разгладились мучительные морщины на лбу. Из глаз улетела, растаяла злоба.
— Кент! Ты что? Капаешь?
— Откинулся! Хана!
Виктора трясло, как в ознобе.
— Неужели убил? Ведь не хотел и не думал убивать,
— дрожал мужик каждым мускулом.
— Получай, пидор! — выхватил налетчик финку из голенища. Но в это время дверь в шизо распахнулась.
— Ананьев, на выход! — крикнул охранник и, увидев на полу мертвого стопорилу, позвал старшего охраны.
Ананьев не знал закона фартовых — не колоться на допросе. И сам рассказал, что произошло в шизо.
Начальник зоны даже не поверил, что политический сумел убить фартового голыми руками. И вызвал танкиста в кабинет. Но, даже выслушав его, — сомневался. И лишь когда фартовые — свидетели случившегося поневоле — подтвердили показания Ананьева, начальник зоны ахнул.
— Состояние аффекта — действие в условиях особой возбудимости при полном отсутствии контроля за последствия… Слышал о таком когда-то. На войне. Не в зоне. Тогда речь шла о жизни и чести. Здесь же — о заднице. Неужели из-за этого убить можно? Да у меня в зоне целый барак пидоров! А ну как все кинутся мокрить зэков? Что будет? Нет! Я такого не допущу! А чтоб неповадно было и впредь — проучу! — заходил вокруг Ананьева, веря и не веря собственным глазам и ушам. — Вдобавок в зоне своей все равно не смогу оставить. Фартовые с тебя с живого шкуру сдернут за своего. А мне — на хрена грязь в показатель. На Севере вкалывать столько лет и уйти без персональной пенсии из-за говнюка? Шалишь! Я тебя так пристрою — волкам завидовать будешь…
И в тот же день, глубокой ночью, увезли Ананьева из зоны в областной распределитель. А оттуда, не мешкая, — на Север.
Виктор понял, что отправляют его в зону особого режима, о каких он немало наслушался в этапах и в зоне от фартовых и работяг.
Знал, оттуда на волю из тысяч — единицы выходят. Да и те на свободе долго не живут.
За убийство стопорилы Виктору дали пятнадцать лет. Но первый срок — по политической статье — поглотил второй. Проиграл Ананьев лишь в режиме содержания.
Он знал, что никогда уже не получит писем из дома. Не придут ему посылки. О свиданиях, как и о свободе, мечтать не приходилось.
Одетого в серо-полосатую робу, его втолкнули в барак новой зоны. Номерной. Далекой от жизни и живых.
В полумраке Ананьев нашарил указанную шконку. Сел на нее устало. И услышал рядом с собой тихий стон.
— Кто тут? — вскочил, испугавшись.
— Не трепыхайся. Старик отходит на тот свет. Пора его пришла. У нас никто не задерживается. И ты — не заживешься, — услышал над головой.
Желтое лицо зэка, свесившееся с верхней шконки, было похоже на сушеную дыню, испепеленную солнцем.
— А где мужики? — спросил Ананьев в растерянности.
— На руднике. Скоро будут, — сморщился мужик от приступа болезненного кашля.
— Что это с тобой? — удивился Виктор.
— Сухотка. Так наш клистоправ говорит. Болезнь горла. От частых простуд. Не я один тут перхаю. Иные и того хуже. С кровями. Было, захлебнулся один, ночью. Не сумели остановить. Иные от этого загнулись вовсе. Да и то признать надо, никто больше года тут не канает, — сознался мужик.
— Это почему? — насторожился Ананьев.
— Да потому что рудник у нас такой — особый, военный. Иль ты не знаешь, куда попал?
— Нет. Мне кто доложит? Охрана, что ли?
— Тебя одного привезли? — изумился человек.
— Да нет. Везли много. Но их вчера выгрузили в другой зоне. А меня — сюда.
— И никто ни словом не обмолвился, куда тебя всадили?
— Нет. Никто не знал, наверное.
— Да эту зону все знают. Их не так уж много. Ну и тебе брехать не стану. Эта зона — урановая. Понял, нет? Уран тут добывают. На атомные бомбы. Влипнуть сюда — хуже чем под вышку загреметь! Медленно сдыхать будешь. Как все мы. Отсюда на волю дороги нет, — закашлялся мужик. И, схватившись за грудь двумя руками, пытался преодолеть удушье.
— Не сухотка у меня. Я знаю. Рак. Слышал о нем что-нибудь? — спросил Ананьева, едва дыхание выровнялось.
— Слыхал кое-что, — признался Виктор.
— А я про него доподлинно знаю. Собственной шкурой испытал. Понял? Тебе тоже предстоит это. И через год не лучше меня станешь. Все тут такие. Только каждый этот рак по-своему схватил. У одних — голова, желудок, кровь. Другие — горло потеряли. Из него и жизнь уйдет. Никого погибель не минует.
— За что же так? — опустились плечи Ананьева.
— За все, в чем был и не был виноват, — зашелся мужик в кашле и откинулся на подушку.
— А что, защиты нет никакой? — тронул его за рукав Виктор.
— Есть одна — могила…
— Тьфу ты, черт, — выругался Ананьев.
— Чего хочешь? Какой защиты и от кого? Ты слышал о Мангышлаке? Так вот наш рудник мощнее будет. Запасов больше. А защиту, не знаю, о чем говоришь…
— Господи, помоги отойти. Прими душу на покой и покаяние, — донеслась до слуха тракториста мольба старика.
— Сколько ж лет ему?
— Четвертной…
— И уже стариком его считаешь?
— А ты как думаешь? Он здесь дольше всех продержался. Считай, полтора года. За это и зовут его стариком. Три пополнения пережил. Такое суметь надо. Здоровый был бугай. Теперь и впрямь — старик.
Дверь в барак приоткрылась. И тут же, словно по команде, в бараке зажегся пронзительно яркий свет.
Ананьев увидел людей, входивших в барак.
Серые тени, с тусклыми, словно остекленевшими глазами, они медленно двигались по проходу каждый к своей шконке, едва волоча ноги.
На лицах тупое равнодушие. Они не переговаривались, не смеялись, не ругались.
Подойдя к шконке, сразу валились на нее. Не раздеваясь, не стянув сапоги.
Лишь один заметил Виктора. И, поравнявшись, спросил:
— Как там на воле?
— Меня из зоны сюда перебросили, — ответил Виктор.
— Откуда?
— С Сахалина…
— Сам откуда?
— Орловский…
— Не земляк! Нет! Опять не повезло.
— А что хотел?
— Да шконку берегу. Рядом. Для земляка. Сосед умер месяц назад. Тоже не с наших мест был.
— Сам откуда?
— Из Одессы… Почти полгода здесь. Уже немного осталось.
— Сколько до конца срока? — поинтересовался Ананьев.
— Десять жизней. Но не моих. Я не о том. Здесь сроки не кончаются. Тут они пожизненные и посмертные. А я о том, что мучиться немного осталось. Самое большее полгода и баста!
— А дальше что? — не верилось Виктору.
— Крышка! Доперло? Конец! Хана всему. Был и не стану. Все так…
— Выходит, сплошное кладбище — не зона здесь?
— Размечтался. Сразу видно, новичок. Какое кладбище? Может, еще и гроб с памятником закажешь? Вот чудик! Да тут не до жиру. Лишь бы по ошибке живьем из карьера не выкинули.
— А что в том плохого? — удивился Ананьев, непонимающе уставясь на собеседника.
— Наверное, думает, что из карьера живьем прямо на волю выкидывают, — отозвался со шконки лысый, как мыльный пузырь, мужик. И, трудно хохотнув, продолжил: — Возле карьера зверюги развелись всякие. Волки, росомахи, лисы. Все на падаль охочие. Им всяк день жратва перепадает. Мертвецов, чтоб не хоронить, силы и время не тратить, зверью швыряют. Они с костями со-жрут — не подавятся. Сами промышлять разучились. Возле карьера пасутся. Надежнее охраны сторожат. Сквозь них — не сбежишь. Мертвецу — ладно. Случалось, выбрасывали тех, кто сознанье терял. А зверям живая кровь еще лучше…
— Одно жуть. Пока порвут такого, столько воплей услышишь, шкура на спине дыбом встает, — добавил мужик, похожий на дыньку.
— Но вот же тебя и старика не выкинули из карьера, лечат, — не верил Виктор.
— Нас не вышвырнули, чтоб кипежа не было. Все видят, живы мы покуда. А попади в карьер — накроемся за милую душу.
