— Вот и я о том говорю, — поддержал Ананьева Катков.
Они проговорили всю ночь напролет.
Соскучившийся по человеческому голосу Виктор Ананьев рассказывал Косте о своих друзьях-однополчанах, живых и погибших.
— Я, когда меня на войну взяли, ни разу в руках винтовку не держал. Ну и убивать не умел. Не приходилось. Разве выпимши дрались, бывало. Не без того. Подраться с детства любил. И сам весь в фингалах и шишках ходил, как барбос. Покуда на меня ошейник не сыскался. Женился я, и враз от бухариков откинуло. Уже и вовсе поотвык от драк. А тут — война… Меня, как тракториста, на танк посадили. Думал я, что в Берлин на нем домчу. Да хрен в зубы! На третьей неделе нас подбили. Еле вылезли. Успели отбежать. А танк как рванет! Мы аж мордами в землю зарылись по уши. Лежим и не знаем, живы иль нет? Но чую, кто-то за загривок тянет. Глянул — наш наводчик. «Вставай», — говорит. Я вскочил. Вижу, а от нашего танка ни черта не осталось. С боку. А мы в том бою три танка подбили. Потому нас вскоре на новый пересадили. И отступали мы на нем, считай, до самого Сталинграда.
— А когда тебя на войну взяли? — поинтересовался Катков.
— Двадцать шестого июня уже в части был. Сформированным. За все годы, за войну, одних танков больше тридцати, да машин с десяток немецких загробил. Наград полно. Да, что теперь о том. Я — ладно. А вот Ваську Кострова жаль. Наводчика нашего. Ему Героя дали. Сам Сталин подписал указ. А Васька всего ночь не дожил. Убили его. Уже в Берлине. Из-за угла. Совсем пацан застрелил однополчанина. Как назло. Васек едва вышел из танка… Некому стало вручать награду. Матери переслали. Один он у нее был… Живым ждала. Хотел я навестить ее этой осенью. Да не получилось, — срывался голос на хрип.
Утром Каткова вытолкали из камеры. Ананьев жалел мужика. Ждал его. Когда заскрипел замок на двери — Виктор встал, ожидая появления Каткова. Но… Не Костя, охранник осклабился на пороге и вышиб мужика из камеры в коридор, погнал впереди себя прикладом.
Дверь кабинета Виктор открыл лбом. Упал на пол, услышал над головой знакомый смех. Глянул…
Переодетый, отмытый Катков сидел рядом с чекистами, курил, что-то писал.
У Ананьева внутри все оборвалось.
— Хватит прикидываться. Вставай. И покуда кости целы, колись добровольно. За власть, какую называл дурацкой, за безголовых…
— Так ты же сам, провокатор! Свое вспомни! — закричал тракторист вне себя от ярости. Он бросился к Каткову, но кто-то опередил его. Въехал кулаком по голове. Виктор потерял сознание.
Через две недели его судили и вскоре увезли в зону. В основу обвинения лег разговор с Катковым в камере. Ананьев проклинал его всю дорогу, каждый день и минуту. И теперь уже не доверял никому.
В сахалинской зоне Виктора вначале определили в барак к политическим. Но уже на третьем месяце случилось непредвиденное.
Получив зарплату, решил отправить ее домой, своим, почтовым переводом. Но едва сделал шаг от кассы, чья-то рука сдавила шею, перекрыла дыхание. Ананьев резко двинул локтем в бок. Услышал короткий крик.
Виктор, почувствовав ослабевшую руку на шее, рванулся к выходу. Но тут же его сбили с ног ударом в висок, выволокли за угол, долбанули головой о стену так, что искры из глаз брызнули.
— Не дергайся, фрайер! Гони башли на лапу. Иначе перо в горлянку схлопочешь. И не дыши. Станешь рыпаться, возникать, в жмуры отправим, — услышал Ананьев.
И стало досадно до чертей. Войну прошел — остался жить, здесь же, куда влип неведомо за что, за свой заработок грозят убить.
Чьи-то руки нырнули в карман ватника. Виктор крепко держал деньги в кулаке. Почуяв руку вора, сдавил в запястье. И резко, внезапно встав, долбанул головой в лицо громадного стопорилу. Тот кровью залился. Виктор взял на кулак второго фартового, из налетчиков. Поддел в подбородок. У того вмиг зубы посыпались. Третий, не дожидаясь, сам за барак скользнул, растаял тенью.
Ананьев, отправив деньги, вернулся в барак. Лег на шконку молча, сцепив кулаки и зубы. Вскоре к нему подошли двое воров.
— Хиляй наружу! — потребовали зло.
— Пошли вон!
— Тебе трехаем, катись из хазы. Покуда все при тебе! — настаивали вошедшие.
Ананьев вскочил. Одним рывком сбил с ног того, кто говорил, второго прихватил за горло.
— Матерь вашу! Сколько жужжать будете? А ну, пшли, задрыги! Не то костыли вырву — в уши вставлю! Чего привязались, паскуды?! — заорал так, что мужики барака подскочили. Облепили шконку, людей. Узнав, в чем дело, поддержали Виктора, выкинули фартовых из барака.
— Ну, фрайер, за кипеж не спустится тебе. Попомним тот денек. Душу на кулак вымотаем, — пригрозил один из фартовых Виктору.
Ананьев даже значения не придал услышанному. А мужики, усевшись вокруг тракториста плотным кольцом, разговорились:
— Ты теперь всюду начеку будь. Один — никуда, ни шагу. Нынче за тобой следить станут всюду. Ворюги эту зону держат. Все заработки отнимают у нас. Прямо у кассы. И здесь, в бараке, житья от них нет, отнимают посылки, одежду.
— Зачем отдаете?
— А нас спрашивают? Они отнимают. Кто не отдает, метелят так, что ничему не рады. В параше топят. Шкуру гвоздями изрисовывают. И ножами. Да еще требуют, чтоб мы их благодарили за грабеж. Сколько душили, резали, мучили, счету нет…
— А начальству чего не сказали? — удивился Ананьев.
— Да ты что? Оно в доле! Воры им из своего навара долю дают. Навроде пайки. Начальство и молчит. Соображает, где и с кем выгоднее. Оно все знает. Но жрать-то охота! С нас им навару нет. А с фартовых — каждый месяц перепадает. Вот и мерекай, зачем начальству за нас вступаться? Это ж от доли отказаться. Такого не жди. Наоборот, на разборку к блатным кинут. Оттуда живьем не выскочишь. Всякому своя пайка нужна. Начальство получает ее за молчание, не испачкав рук. Так что на помощь рассчитывать не приходится. Махайся сам, пока силы есть. Вступаться некому. Сегодня их двое пришло, ночью, а может, завтра, уже кодлой завалятся. Это точно…
— А вы что же, не могли им наломать рога? Иль за себя стоять разучились?
— С голыми руками против них не попрешь. Пытались. И не раз. Но фартовые с финачами ходят. У каждого по два-три ножа. Что им кулаки? Вон сколько наших они угробили, счету нет. На ножи взяли… Или к себе заволакивали на разборку. С живых кожу снимали. Вот смотри, — задрал мужик рубаху на спине и повернул ее к Виктору.
Ананьев похолодел. Вся в рубцах, в болячках, трещинах, спина гноилась, от нее шел тяжелый запах.
— Три месяца назад они это надо мной утворили. Думал, сдохну. Работать не мог. Ни лечь, ни согнуться. Обратился к врачу. Тот смазал марганцовкой и даже больничного не дал. Еще и посмеялся гад.
— Узнаю работу фартовых, — говорит мне. И успокаивает, мол, в других зонах и того хуже…
— У нас такие отметины почти у всех имеются. Одним — шкуру со спины снимают, другим — со ступней ног. А иногда — уши обрезают, носы. Но это, когда они в хорошем настроении. Шалят. Но если разозлятся — крышка!
— И что тогда?
— Сам увидишь, падла! А ну, выкатывайся на разборку! — появился в проходе стремач пахана фартовых зоны. И, заслонив собою выход в дверь, гаркнул так, что политические вмиг умолкли: — Кончай трандеть, козлы! Иль устроим парную блядве! Захлопнитесь, покуда колганы не отвинтили!
И, подойдя вплотную к шконке Ананьева, цыкнул тому слюной в лицо:
— Ты, гнида мокрожопая! Кайфуешь? Брысь на разборку, падла!
Виктор не пошевелился. Напрягся всем телом, выжидал свой момент, не упустить бы его. Он всегда подворачивался. Главное — не прозевать…
Фартовый стоял наготове. Следил за каждым движением Ананьева, не выпускал из вида и мужиков барака.
— Да сколько же можно такое терпеть, — подал голос с верхней шконки Борис Абаев. Но тут же умолк от тяжелого, как гиря, кулака, коротко ткнувшего в печень.
Виктор пружиной разжался. И в секунду влепил кулак в солнечное сплетение блатаря. Тот рот раззявил широко. Уставился на Виктора тупо, переломившись пополам.
Ананьев не стал ждать, когда боль пройдет. Добавив пару раз кулаком по почкам, выволок стремача из барака, вернулся к себе на шконку.
— Ну теперь тебе точно хана! — проскрипел с соседней шконки золотушный мужик. И, дрожа от холода или со страха, влез под одеяло с головой, чтобы ничего не слышать и никого не видеть.
Мужики предусмотрительно выглядывали в двери. Но никто не шел к бараку. И, прождав с час, решили ложиться спать.
— Завтра всем держаться кучей. Никуда поодиночке! — подал голос бригадир.
— От них не отобьешься и бараком, — уныло вставил кто-то из угла.
— Так что ж теперь всю жизнь на них ишачить? Они мне в прошлом месяце даже на курево не оставили, все забрали до копейки, — пожаловался старик из угла.
— Развонялся пидор! Да твоим наваром сявку не похмелить! Где тот хмырь ваш? А ну, давай его сюда! Не то всем жарко будет! — ввалилась в барак свора блатарей.
