Ознакомительная версия.
— Ну так нас всех когда-нибудь насиловали, мать!..
— Да заткнись ты, я не про это. Я вынула эту штуковину… из сумки, ну, чтобы показать… и тут что-то произошло. Я так и не поняла до сих пор, что… Мне кажется… мне показалось…
Она беспомощно умолкла. Акватинта сердито крикнула:
— Если кажется, надо креститься! Жареную свининку будешь?.. Что ты тут мне мелешь чушь всякую…
— Это не чушь! Мне показалось, что эта вещь… что он… ну, открылся, что ли! — Она развела руками. Ее глаза умоляюще вскинулись на Аньку, слезно блестели. — Распахнулся… лепестки разошлись… в стороны…
— Говори внятно, Алка! Какие лепестки?!
«Сказать Аньке про Тюльпан?.. Не сказать?.. Это же только твоя тайна, Сычиха…»
Алла схватила Толстую Аньку за пухлое, будто ватное, запястье и приблизила губы к ее розовому поросячьему уху.
— Лепестки железного Тюльпана, — отчетливо, тихо сказала она, как отчеканила. — У меня в сумке лежит железный Тюльпан. Который случайно раскрылся, когда я была у банкира Григория Зубрика. Которым кто-то, неизвестно, кто, может быть, убил Любу Башкирцеву, когда я проводила с ней ночь в ее хате в Раменках. Который…
— Который, который! — ощерилась Акватинта, высунула кончик языка между зубов. — Слишком много слов, мать! Если эта штуковина у тебя в сумке, как ты выразилась, — покажи!
Алла встала, и ее ноги сделались тяжелыми, будто она напилась в баре с синим Фрэнком, бэк-вокалистом, сладкого пива. Взяла сумку, валявшуюся на кресле. Щелкнула замком.
На ее ладони снова лежал, обжигая холодом, этот металлический шар. Этот проклятый железный шар. И в нем теперь заключалось все.
В нем, внутри, хранилась ее жизнь.
«Жизнь в иголке, — вспомнила она смутно слова из детской материнской сказки, Сибирь, печку, метель за подслеповатым окном, перестук колес на рельсовых стыках, — иголка в яйце, яйцо в утке, утка в свинье, свинья в сундуке, а сундук тот на вершине огромного, дикого кедра, на который не влезешь — с вершины упадешь, разобьешься…» Она протянула его на ладони Аньке.
Анька, открыв рот от изумления, восхищенно, осторожно, как бомбу, взяла его в руки.
— Ого!.. тяжеленький… Как гирька… — Покачала в ладонях. — Это за него тебе хотели отвалить сумму?.. Да?.. За этот кусок железа?! — Она хмыкнула, недоверчиво зыркнула на Аллу. Ее румяные щечки затряслись от смеха. — Рассказывай мне сказки, мать. Так я тебе и поверила. За что тут лимоны-то отваливать. Тут и тонны баков жалко. Я бы и пятисот не дала, лучше б пропила-проела.
— Там алмазы внутри, — голос Аллы опять упал до хрипа. — Алмазы, слышишь.
— Чушь! — Анька вздернула толстый, кучкой, нос. Сложила губы трубочкой. — Кто тебе запулил такую утку? Какие алмазы? Где это — внутри? Оно что, твое железное яйцо, открывается, что ли?.. а ну-ка давай попробуем…
Анька склонилась, пыхтя, над Тюльпаном.
Алла села на корточки перед кухонным креслом.
Вдвоем они пыхтели и потели, силясь ногтями подцепить хоть один железный лепесток, нащупать пальцем хоть одну щель, чтобы разломить цельный шар надвое. Нажимали везде, где могли, мяли, крутили, давили, щупали, нюхали, ругались, чертыхались, матерились, смеялись. Алла закусила губу, едва не содрала ноготь, чуть не заплакала. Тюльпан не открывался. То, что взорвалось брызгами света в темной комнате Зубрика, должно быть, привиделось ей.
— Анька, — пробормотала она, зыдахясь, отводя со лба черную крашеную прядь, — Анька, это бесполезно. Он с секретом, собака. И мы его не знаем. Мы его не откроем, чертяку. Скорее он нас откроет.
— И вынет из нас наши жемчужины, да?.. — Акватинта снова зашлась в смехе, обессиленно сползла с кресла на пол.
— Ну давай еще попробуем! Вот здесь… кажется, здесь выступ…
Они возились с Тюльпаном, как с ребенком, еще час. Они сожгли в сковороде все мясо, хотя оно и стояло на медленном огне.
Она предлагает мне, певице, зашибающей в Париже пятьдесят штук баксов за концерт, подработать шоу-вумен в постели. Тряхнуть стариной. Не слабо сказано! А что, не переломишься, в конце концов. Если тебе нужны деньги — не переломишься. Наивная Акватинта. Я понюхала теперь настоящие деньги. Я теперь знаю, что это такое. Наши баксы — жалкие копейки в сравнении с состояниями звезд. Я хоть и поддельная звезда, а уже разбираюсь. Как-то раз я спросила Аньку, отчего у нее такая прикольная кликуха. Она, смеясь взахлеб, рассказала. Оказывается, один парень, из первых хахалей, который у нее был, учился в художественном училище, на художника, и он однажды писал письмо матери: «Мама, я сегодня познакомился с акватинтой», - а акватинта, это такая живописная техника, краска такая, что ли, не знаю, вроде бы. Ну, мать получила письмо и взвилась: ах, Акватинта?! Кто такая эта шлюха?! Не позволю! Жениться только после учебы! Всех метелок разгоню, они только и ждут, чтобы под вас, дурачков, лечь и быстренько забеременеть, а вы потом — женись, влезай в хомут!.. Мать приехала, застукала Аньку с сыночком, устроила скандал, хахаль выгнал Аньку: гуляй, подруга, видишь, какие крутые дела, — и Аньку с тех пор стали Акватинтой звать. Так и пошло-поехало. И пошла Анька по рукам, и вошла во вкус. Она постарше меня, у нее побольше опыта. Клиентов через ее руки больше прошло. Она знает жизнь.
Смешно. Она знает жизнь, а я — не знаю?!
Я видала крутые виды. Я носила крутые одежки — и лохмотья, и тряпки от Диора. Мне все привиделось у Зубрика, пусть, но револьвер-то ведь не привиделся! И Зубрик молчит. И запись моя прошла отлично, я ни разу не кашлянула. И Игнат позвонил, он давно не звонил, и мы мило так поговорили, и я назначила ему встречу. Я говорила с ним как со старым мужем: вроде бы я к нему уже привыкла, и он чувствовал меня, он сочувствовал мне. Ведь это он свел меня с Бахытом; он желал мне добра.
Добра?! Не верь никому, Алла. Ты забыла, что ты живешь среди волков?!
Мцыри среди стаи снежных барсов. Не кури много, охрипнешь, сказано тебе.
Я закурила все равно. Я сидела в сизом дыму, как под водой, как в аквариуме. Я сидела и размышляла. Горбушко не звонил, но это не значило ничего. Время отстукивало костяшками, и я пыталась замедлить его ход. Горбушко не звонил, Зубрик молчал, Худайбердыев затаился, все вырубились, и Зубриков дурацкий револьвер, из которого я чуть-чуть не выстрелила, был у меня, и я таскала его теперь, так же как и Тюльпан, в сумочке: а если Беловолк вздумает пошарить в моих вещах и найдет обе железных игрушки?! Ну и что, найдет. Револьвер не отнимет: подумает, что я сама купила или мне кто-нибудь подарил, какой-нибудь бгатый поклонник, Игнат, например. Он догадывался, что я завела шашни с Игнатом. Да ему все равно, с кем я, где я. Лишь бы я пела как автомат. Двадцать четыре часа в сутки работала на него. Лишь бы публика восторженно, дико вопила мне из зала: «Люба-а-а! „Шараба-а-ан“!..»
Ах, шарабан мой, американка…
Никто мне не звонил. Молчали все. Я тоже молчала.
Я молчала, закрыв глаза. Ржавая дверь гаража, серебряный лепесток, металлическая змея стебля вспыхивали передо мной во тьме.
«Сегодня ты будешь немая. Ты сегодня разучишься говорить».
Запах дурманного дыма в ноздрях. Холодные половицы подвала, вдруг ставшие раскаленной печью. Петля неправдашней виселицы над головой. Утки-манки вокруг таза с мясорубкой. Ржавая дверь гаража. Серебряный блеск тюльпана, двойника.
«Ты тюльпан. Ты цветок. Ты живой цветок. И я раскрываю тебя».
Мне нужны деньги. Мне нужно много денег. И я куплю ему мастерскую, где он будет жить и работать. И много красок. И много кистей. И рулоны холста. И я куплю у него ту работу. Ту, процарапанную на двери гаража.
Деньги все у Беловолка. Он выдает мне, правда, на расходы прилично — иной раз с царского плеча даже пару-тройку штук «зеленых» кинет, чтобы я купила себе шмотки и обувку у стильных модельеров. Но мне нужно больше. Гораздо больше. Продать Тюльпан? У тебя миллион почти в кармане.
У тебя будут деньги, но у тебя не будет разгадки. Без Тюльпана ты никогда не узнаешь, кто и зачем убил Любу.
Без Тюльпана ты сядешь за решетку, и никакой шарабан тебя не вывезет оттуда, девчонка и шарлатанка.
Я курила и выпускала дым, как пар на морозе, он струился из губ, обволакивая меня, укрывая, как призрачным мехом, сизой потерянной шубой. Не думать. Не вспоминать об этом. Как я доехала в Раменки? Я не помню. Очень холодно было в машине. Прежде чем мне уехать и нам расстаться, мы оба выкурили еще по медовому, блестящему шарику опия. Капля на огне спиртовки дрожала и росла. Я поднесла к губам бамбуковую флейту, поглядела на него и улыбнулась. Я нашла в себе силы улыбнуться. И он нашел в себе силы не припасть ко мне вновь, не поцеловать меня.
Ознакомительная версия.
