с такими трудно, такого не переубедить. Нужно сразу уничтожить, на одного врага будет меньше. Будто бы угадав мысли Свирида, молодой боец обернулся и ответил ему откровенным взором, как если бы принимал брошенный вызов.
Свирид Головня попытался даже ободряюще улыбнуться, не без труда разлепив вдруг помертвелые губы, а потом зашагал дальше – в сторону городской окраины, куда длинным нескончаемым потоком текла военная техника.
Завершалась вторая половина дня. Припекло крепенько, как здесь бывает в зените лета. С земли, закованной в серый тесаный булыжник, словно в средневековую броню, как с раскаленной жаровни, призрачным видением поднимался нагретый за день воздух. Дыхание спирало. Стараясь держаться в тени, Головня вышел на самую окраину города. Потянулся частный сектор с красиво раскрашенными домами, утопающими в густой зелени деревьев. Раскидисто произрастали каштаны; белесые стволы бука высоко тянулись к небу. Солнце, наливаясь багрянцем и оттого значительно отяжелев, склонялось неумолимо на разросшийся ельник, торчавший неровным частоколом.
В Станиславе у Свирида кроме встречи со связником имелось еще одно небольшое дельце – хотелось повидать Марысю, свою несостоявшуюся любовь. Для самой Марыси он был другом ее покойного мужа, который не претендует на личные отношения и самое большее, что может себе позволить, так это присесть с ней рядышком.
В тридцать пятом в такое же знойное лето, как нынешнее, Марыся, пренебрегая ухаживаниями Свирида, вышла замуж за сына хозяина мясной лавки Николу. Широкоплечий, с пригожим лицом и васильковыми запоминающимися глазами, он даже не рос, а произрастал на дрожжах, неумолимо тянувшись макушкой к потолку. В сравнении с ним Марыся, девица далеко не маленького роста, казалась просто пигалицей. Такие парни способны ввести в искушение любую холостячку. Молодой, улыбающийся, доброжелательный – Никола буквально покорял каждого, кто с ним общался.
Он и Марыся составляли идеальную пару, созданные для того, чтобы стать примером любви и подражания. Глядя на них, рассасывалась самая скверная мысль, уступая место радости за чужое неподдельное счастье.
Свириду просто не было места на этом торжестве любви, и он отступил, дав себе слово никогда более не думать о Марысе. В действительности же не проходило и дня, чтобы Свирид не вспомнил о Марысе хотя бы единожды. Забывать ее удавалось ненадолго лишь в девичьих объятиях, а когда чувства остывали и он расставался с очередной зазнобой, то, оставшись наедине с собой, долго пялился в потолок, вспоминая милую улыбку Марыси.
Полгода назад Никола погиб в стычке с партизанами. На обычной телеге, запряженной старым рыжим жеребцом, Свириду пришлось везти убитого Николу до дома, а затем выслушивать тяжелые упреки молодой вдовы, что побратимы не сумели уберечь мужа. Проглотив все утешительные слова, заготовленные для скорбной встречи, Свирид с повинной головой покаялся:
– Прости…
Отметил, что за те несколько лет, что они не виделись, Марыся изменилась: из угловатой худенькой девушки, каковой он ее знал, переродилась в красивую женщину с округлыми линиями, столь притягательными для всякого мужского взгляда. Скорбь и радость всегда ходят под руку, как неразлучницы. И, горюя о потере друга, он не мог оторвать восхищенных глаз от женщины, которую продолжал любить.
Казалось бы, все чувства испепелило время, остался только прах, на котором не может зацвести ничто живое, но вот стоило увидеть Марысю, и как будто бы и не было стольких лет разлуки. Это не душевная буря. Не рвущийся из горла стон. Ничего такого. Волнения тоже не отыскать. Просто громче обычного застучало сердце. И невозможно было понять от чего: не то от щемящей боли, оставшейся от потери лучшего друга, не то от нежданной встречи с желанной, но такой недосягаемой женщиной. А может быть, от того и от другого одновременно.
Вдове с трехлетним сыном на руках, невероятно похожим на отца, помогали всем куренем: снабжали продуктами, иной раз подкидывали деньжат. Чаще других в городе появлялся Свирид. Оставаясь наедине, говорили немного, чаще о беззаботном прошлом, которое, как оказалось, было и для Марыси столь же небезразличным. У женщины, заметно ссутулившейся под тяжестью недавнего горя, непроизвольно вспыхивали в глазах искорки. В точности такие же, как в то время, когда их юношество было одно на двоих.
На других женщин Головня смотреть более не мог, но и прикоснуться к Марысе тоже не смел, как если бы опасался своими неуклюжими действиями расколоть то немногое, что продолжало их связывать. Хотя порой ему казалось, что в глазах любимой женщины он наблюдает искорки прежнего озорства: и если не призыв к решительным действиям, то, во всяком случае, должное понимание.
Впрочем, сам он, душевно израненный и распятый, не представлял, как им быть далее. Но без Марыси свою жизнь более не мыслил.
На перекрестке двух узких улиц остановился и нырнул в тень Пролетарского переулка, по обе стороны которого, защищая жильцов от палящего и яркого солнечного света, низко согнув густые ветки к земле, произрастали каштаны с густой широкой кроной. По тенистой аллее, под низким сводом из сплетенных между собой по обе стороны густых ветвей, с трудом пропускающих лучи солнца, потопал к Марысе. Через сотню метров показался ее дом с крышей из темно-красной черепицы, едва приметный из-за веток разросшихся яблонь.
Свирид уже подошел к крыльцу, готовый с головой окунуться в женскую улыбку, как дверь неожиданно распахнулась, и прямо на него вышел тот самый светловолосый капитан, с которым он повстречался полтора часа назад в центре города. За его спиной, слегка сконфуженная, заметно раскрасневшаяся, стояла Марыся, вокруг ее красивых бедер извивалась цветастая юбка, собранная в крупные, прямые, хорошо отглаженные складки. Военный по-хозяйски, как доступно человеку, имеющему над ней власть, слегка приобнял ее за плечи и громко произнес:
– Комната меня устраивает, хозяюшка. Хорошая, чистая, светлая. Не беспокойтесь, заплачу, сколько нужно. А еще и мальчику что-нибудь принесу, смышленым растет. Скажу своему ординарцу, чтобы перенес сюда вещи.
Повернувшись, офицер увидел стоявшего у порога Головню. Видно, в его лице капитан разглядел нечто такое, что заставило переломить губы в неприятном кривом изгибе, а рука дернулась к кобуре.
Выстрел бабахнул в тот самый момент, когда широкая ладонь офицера облекла лоснящуюся темно-коричневую кобуру, чтобы извлечь на белый свет красивый кусок металла со свинцовой начинкой внутри. Дернувшись, словно от сильного удара, капитан на какое-то мгновение застыл, как если бы прислушивался к тем разрушительным процессам, что незамедлительно стали происходить в его сильном молодом теле. Будто бы осознав степень непоправимого, в глубине его глаз, еще какую-то минуту назад необыкновенно ясных, вдруг темной скорбью проявилась тень. Слегка полноватые губы, созданные для бабьих поцелуев, тотчас сомкнулись в белесую безжизненную тонкую нить, пытаясь сдержать боль, а сознание
