Ознакомительная версия.
– И прыгнули? – недоверчиво спросил Сергей.
– Погоны не прыгнули, – ответил Суворов. – Зато лейтенант прыгнул. В колонию строгого режима. Когда «Руслан» дожигал топливо, лейтенант Басалаев действительно правильно указал на причину аварии. Тяжелый самолет был спасен, однако, на гайках обнаружили характерные царапины от пассатижей. Улика, в общем, не страшная, но особисты умело взяли энергичного лейтенанта на испуг, мельком показав якобы снятые с предохранителей отпечатки пальцев. На этом Басалаев сломался. Военный прокурор потребовал для провинившегося смертную казнь, но дали Басалаеву всего шесть лет, из которых он просидел три года. Крупно повезло, вышел по амнистии. Правда, вышел Коляном…
– По-моему, ты слишком много думаешь о нем.
– Это потому, – сипло возразил Суворов, – что я много думаю о Вере.
Он выдвинул нижний ящик письменного стола и выложил на стол распечатанные на принтере страницы – целую пачку.
– Вот странно, – сказал он. – Вера терпеть не могла Морица, но в Вериных бумагах я нашел его дневник. Вообще-то он хранился у меня, представления не имею, как он попал к Вере. «Теперь, во имя Иисуса Христа, я отрекаюсь от них, – процитировал он, взглянув на страницы. – Пусть будут только настоящие люди. И пусть будут настоящие, а не приблизительные поступки. Пусть не будет страха, а будет смирение, молитва и добрая воля. Пусть будет настоящая любовь, и не будет дрожи за собственную шкуру, которая, как известно, в отличие от души, живущей у Бога, принадлежит Князю мира сего. Не будем запутываться в непонятном, не будем пытаться понять тьму, а выйдем на свет, покаемся и пойдем дальше – в Царство Божие. И пусть наша внешняя и внутренняя красота спасет мир – во имя Господа, во имя любви, во имя прохладной девушки Зейнеш…»
Сергей удивился:
– Понять тьму?
– Именно так.
– Никогда бы не заподозрил Морица в религиозности.
– Он не был религиозным.
– А это обращение?
Суворов улыбнулся:
– Это обращение художника. Не больше. «Вообще же, конечно, все непонятно. Когда тихо – начинаешь искать приключений. Потом мучаешься, не в силах все хватанутое обобщить. Мучаешься телесно – от усталости, приходящей от неумения остановиться, мучаешься внутренне сознанием – от неумения поставить себя на твердую профессиональную ногу. Вообще непонятно, кому литература нужна? „Сибирские Афины“ все больше и больше бульварнеют, а в газетах мои материалы активно отвергаются. Даже в „Буфф-антологию“ Серега Смирнов собирается ставить мои стихи под псевдонимом. Так что, может пора перестать быть Морицом? Ведь по большому счету важны только отношения людей. Зачем писать стихи, тратя время и энергию, а кому-то читать их? Может, лучше просто встретиться и поговорить? Правда, такие встречи выливаются в гигантские пьянки… Тогда, может, вообще не встречаться?.». Почему-то главное мы начинаем понимать поздно… – покачал головой Суворов. – «А лето кончается, вчерашняя жара с духотищей сменилась ветерком. Девчонки ходят по улицам такие эстетичные, что дух захватывает. Я понял, наконец, что не хочу их массово трахать, мне просто нравится на них смотреть. Значит, в целом, я не мизантроп, и верю в Бога, как в создателя мира, жизни и человека. О, Господи, к тебе обращаюсь: со мною будь, и со всеми, кто верит в тебя! Славен мир твой! И если мы не всегда ему соответствуем, то ты ведь и херачишь нас за это от всей души…» Здесь, кстати, имеется приписка, – добавил Суворов. – В приписке Мориц указывает на то, что мы действительно не одни… Есть Бог и дьявол… Есть святые и демоны, мертвецы и звери… Все пронизано светом, идеями, похотью, слюной… И в меру сил мы выбираем свои траектории…
Оно конечно, подумал Сергей. Каждый выбирает свою траекторию. Или пытается выбрать. Вот Мориц пытался, и Колян, и Мезенцев. Пусть криво, неправильно, но они пытались. И тот мент из участка, капнувший на Рыся и на Коляна, тоже пытался. И Суворов, и Карпицкий, и Ленька Варакин. Какой смысл перечислять всех? Просто они пытались. Каждый, как мог. А Господь соответственно херачил каждого от души…
– Зачем все-таки Мориц появлялся в Томске?
– Вряд ли мы теперь это узнаем…
Прозвучало убедительно, но Сергей не поверил.
Да нет, ты что-то знаешь, не поверил он… Ты точно что-то такое знаешь… Валентин, наверное, прав: ты что-то такое знаешь… Иначе зачем бы тебе понадобился этот бывший технарь, о котором ты никак не можешь забыть?…
– Да, да, я подожду, – сказал он вслух и поднялся, проводив взглядом Суворова, все-таки вызванного из кабинета телефонным звонком.
Книг много, прошелся он по кабинету.
Так много нечитанных книг, что страшно становится.
Не глядя, Сергей выдернул с полки первую попавшуюся.
Он загадал про себя, что если на странице не окажется даже самого отдаленного упоминания о Чернышевском, любимом писателе Веры Суворовой, значит, все в жизни не так уж страшно.
«…Отрадно констатировать, что тогда какая-то тайная сила все-таки решилась попробовать хотя бы от этой беды Чернышевского спасти. – Сергей улыбнулся. – Ему приходилось особенно тяжело, – как было не сжалиться? 28-го числа, из того, что начальство, раздраженное его нападками, не давало ему свидания с женой, он начал голодовку; голодовка была еще тогда в России новинкой, а экспонент попался нерасторопный. Караульные заметили, что он чахнет, но пища как будто съедается. Когда же дня через четыре, пораженные тухлым запахом в камере, сторожа ее обыскали, то выяснилось, что твердая пища пряталась между книг, а щи выливались в щели. В воскресенье, 3 февраля, во втором часу дня, врач при крепости, осмотрев арестанта, нашел, что он бледен, язык довольно чистый, пульс несколько слабее, – и в этот же день, в этот час Некрасов, проездом на извозчике от гостиницы Демута к себе домой, на угол Литейной и Бассейной, потерял сверток, в котором находились две прошнурованные по углам рукописи с заглавием «Что делать?» Припомнив с точностью отчаяния весь свой маршрут, он не припомнил того, что, подъезжая к дому, положил сверток рядом с собой, чтобы достать кошелек, – а тут как раз сани сворачивали… скрежетание относа… и «Что делать?» незаметно скатилось: вот это и была попытка тайной силы – в данном случае центробежной – конфисковать книгу, счастливая судьба которой должна была так гибельно отразиться на судьбе ее автора. Но попытка не удалась: на снегу, у Мариинской больницы, розовый сверток поднял бедный чиновник, обремененный большой семьей. Придя восвояси, он надел очки, осмотрел находку… увидел, что это начало какого-то сочинения и, не вздрогнув, не опалив вялых пальцев, отложил. «Уничтожь!» – напрасно молил безнадежный голос. В «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» напечатано было объявление о пропаже. Чиновник отнес сверток по означенному адресу, за что и получил обещанное: пятьдесят рублей серебром…»
Не повезло.
Сергей поставил книгу на место.
И увидел выдвинутый ящик письменного стола.
Минут десять назад Суворов доставал из этого ящика отпечатанные на принтере страницы дневника. А под страничками, оказывается, лежала свернутая в четверть листа ничем не примечательная топографическая карта Кузбасса; ну, разве что поля ее в нескольких местах были прожжены и испачканы чернилами, и телефон на полях был выписан карандашиком: 384-22-23-521. Было уже, было, Сергей звонил по указанному телефону. «Это Кемерово?» – «Зачем вам Кемерово?». – «А вообще-то куда я попал?» – «А вы куда целились?»
То, что карта, исчезнувшая из его квартиры, вдруг обнаружилась в ящике письменного стола не у кого-то там, а у Суворова, у человека близкого и надежного, так поразило Сергея, что он сунул карту в карман.
Валентин поймал Сергея в дороге.
Подняв сотовый, валявшийся на сиденье, Сергей услышал: «Кажется, я остаюсь». И секунду спустя удивленное: «Кажется, твой большой руль действительно имеет вес». – «Еще какой, – усмехнулся Сергей. Он как раз думал о Суворове. – Когда появишься?» – «А ты где сейчас?» – «На Ленина, но еду домой». – «Тогда я тоже еду. Егоров обеспечил меня машиной».
Сергей бросил трубку на сиденье.
То, что украденная карта оказалась у Суворова, здорово его встряхнуло.
Еще двадцать минут назад он думал о Суворове лишь в превосходной степени, а сейчас готов был допустить все, даже откровенно нелепую мысль о некоем тождестве Суворова и мифического отца Дауна. В этом свете совершенно по-новому смотрелся и загадочный интерес Суворова к исчезнувшему Коляну. Пусть Коляна ищет милиция, приспешники Суворова, его челядь, вспомнил он слова Валентин. Зачем, зачем действительно с такой неестественной настойчивостью Суворов ищет Коляна?
Я просыпаюсь в холодном поту… Я просыпаюсь в кошмарном бреду…
Время от времени Сергей поглядывал в зеркало заднего вида.
Ознакомительная версия.
