всегда, будь они хоть семи пядей во лбу.
Как начальнику службы безопасности ему несколько раз доводилось видеть малолетних пассий господина Вронского. Все они были, можно сказать, на одно лицо, и теперь Дмитрий Иванович понимал, почему: это лицо смотрело на него с приклеенного к скромному кладбищенскому памятнику из фальшивого гранита медальона. Кто-то из них походил на Женю Торопову больше, кто-то меньше, но сходство присутствовало всегда. А последняя, из-за которой пришлось слегка напрячься покойному Марку Анатольевичу Фарино, и впрямь казалась клоном двоюродной племянницы Александра Леонидовича. Это лишний раз подтверждало догадку Кривошеина по поводу причин упомянутой Вронским ссоры, в результате которой изображенная на фотографии тринадцатилетняя девочка так и не стала сногсшибательной красоты женщиной, а его десятилетний племянник убежал из дома и пропал без вести. Еще бы ему не убежать! Ведь там был Фарино, а Марка Анатольевича девочки никогда не интересовали…
И после этого они еще хотят, чтобы их не убивали. Ну-ну.
Он сделал над собой усилие и выключил посторонние мысли, как радио: щелк! Он был профессионал, а профессионалам эмоции противопоказаны – по крайней мере, в рабочее время.
Могилы выглядели ухоженными, и не просто ухоженными, а ухоженными любовно. Если бы Вронский нанимал кого-то, чтобы за ними следить, начальник службы безопасности наверняка был бы в курсе. Но Дмитрий Иванович такой информации не получал, из чего следовало, что Вронский тут ни при чем. Да он, пожалуй, не сумеет найти могилы своих родных, даже если от этого будет зависеть его собственная жизнь…
Догадка оказалась верной. Да, собственно, это была и не догадка, а старый фокус, придуманный в незапамятные времена кем-то другим. Еще в начале девяностых, когда на российского читателя хлынул поток запрещенной некогда литературы, Дмитрий Иванович прочел автобиографическую повесть писателя Конецкого, в свое время успевшего хватить шилом патоки в сталинских лагерях. В повести описывался остроумный способ побега: заключенные, задействованные в оформлении лагерного клуба, соорудили фальшивую стенку из холста и наклеенных на него деревянных реек, которую затем укрепили на небольшом расстоянии от торцовой стены порожнего товарного вагона. Автор забрался в узкое пространство между настоящей и фальшивой стенками и благополучно покинул зону – покинул только затем, чтобы через некоторое время быть арестованным на могиле матери. Метод некрасивый, но действенный, особенно когда приходится иметь дело с порядочными людьми, чтящими память усопших…
Дмитрий Иванович невесело усмехнулся своим мыслям: в кои-то веки повстречался порядочный человек, и тот убийца! И не просто убийца, а самый настоящий маньяк, повредившийся рассудком на почве перенесенной в детстве тяжелой психологической травмы…
– Камеру, – коротко скомандовал он, и Серго сейчас же зашуршал пакетом.
Извлеченная из картонной упаковки миниатюрная передающая камера была аккуратно помещена у подножия одного из надгробий и замаскирована увядшими цветами. Маскировка, конечно, была аховая: в очередной раз явившись, чтобы навести здесь порядок, повзрослевший племяш Вронского непременно на нее наткнется и все поймет. Но будет уже поздно: от ограды до этого места по прямой полторы минуты спокойной ходьбы, кладбище оцепят в два счета, и парень уже никуда не уйдет…
– Первый, Первый, я Могила, – уже откровенно дурачась, сказал в микрофон рации Хомут. – Аппаратура установлена, подтвердите получение изображения.
– Есть изображение, картинка устойчивая, – послышался ответный хрип из динамика.
Нашпигованный электроникой микроавтобус стоял на обочине проселочной дороги приблизительно в полукилометре отсюда, и ему предстояло оставаться там до тех пор, пока Валерий Торопов не угодит в расставленную для него ловушку.
– Что наблюдаете? – продолжал засорять эфир не ко времени развеселившийся Хомут, показывая камере кулак с отставленным средним пальцем.
– Было у старика три сына: двое умных, а третий – Хомут, – прохрипела рация.
Довольный собой Хомут коротко ржанул и дал отбой. Дмитрий Иванович нашел в себе силы промолчать.
На обратном пути он думал о своем нынешнем хозяине, Вронском. Лицо погибшей девочки неотступно маячило перед глазами, все время норовя направить мысли в неправильное, тупиковое русло. Время красивых жестов и благородных поступков давно миновало, да и было ли оно когда-нибудь, это время? Да, Вронский – мерзавец, но кто нынче без греха? Добрые, щедрые и порядочные люди в олигархи не выбиваются – им мешают как раз те положительные качества, за которые их ценят окружающие. Ценят и превозносят до небес, а сами так и норовят залезть к нему, доброму и щедрому, в карман или втихаря переспать с его женой – чего там, даже если заметит, все равно ничего страшного не случится, он ведь у нас добрый и, главное, порядочный…
А те, кто наверху, принципиально ничем друг от друга не отличаются. Потому что поверху всегда и везде плавает одно и то же… Все они хороши, но они платят, и платят прилично. И если ты ценишь себя как профессионала и привык получать за свой нелегкий труд достойную плату, выбор у тебя невелик. Или тот кусок дерьма, или этот, вот и весь твой выбор, если уж говорить начистоту.
Профессия у отставного полковника внешней разведки Кривошеина хорошая, высокооплачиваемая, но, как ни крути, беспокойная. Как бы долго ни длился период затишья, наполненный простыми будничными заботами, рано или поздно все равно придется снова влезть в походные сапоги и замарать руки, а заодно и совесть. И если каждый раз, когда наступает такой момент, восклицать: «Фу, бяка!», и кидаться на поиски нового места работы, очень скоро тебя отовсюду начнут гнать прямо с порога, как шелудивого пса. И будут, что характерно, правы.
Стало быть, одно из двух: или ступай в дворники, или делай свое дело и не смей морщиться. Можно подумать, когда носил погоны, ты всегда оставался белым и пушистым! А сожженные дотла кишлаки? А размазанные гусеницами по дороге бабы и ребятишки? А забитые насмерть прикладами пленные боевики? А снайперша-латышка, которую сутки напролет зверски насиловали всей ротой (и пусть скажет спасибо, что не всем батальоном), а потом, истерзанную, полуживую, утопили в солдатском нужнике? Где она была тогда, твоя хваленая совесть? Поднял бы полк и повел через всю Россию на Кремль – справедливость восстанавливать, царапинки на своей совести языком зализывать… Но ведь не поднял же и не повел! А почему? Потому что знал: так надо. Лес рубят – щепки летят, по-другому в этой жизни не бывает…
За спиной у него Серго негромко, но вдохновенно объяснял Хомуту, что такое некромантия, восполняя зияющие пробелы
