— Коль доживете — увидите сами…
Девчата ничего не поняли. Съев яйца, закопали скорлупу. И вскоре забыли о разговоре с Матреной.
Вечером, вернувшись в барак, подмели пол в коридоре, помылись, поели и, тихо переговариваясь, незаметно уснули.
Бабы барака будто не видели их. Не замечала девчонок и бригадирша с Шуркой. Никто их не задевал и не ругал.
Тонька с Варькой радовались внезапному покою. А дни неумолимо приближали их к субботе.
С утра до вечера все шло как обычно. Даже когда вернулись с работы, не заметили ничего. Но едва им стоило поесть и присесть на кровать, услышали, как резко захлопнулась входная дверь барака. Бабы вошли в комнатищу толпой — все разом.
— Ну, что, поиграем, девки? Кого нынче на атас выпрем? Кто напрокундил? — зыркнула Семеновна по сторонам и пошла к Тоньке.
— Ты, шваль психоватая, выметайся отсюда в коридор. На дверях постой, вместо сторожа. Чтоб ненароком кого чужого не занесло. Кого приметишь, предупреди нас. Три раза в дверь стучи громче. А прозеваешь — смотри! Потеряешь душу! — поднесла кулак к Тонькиному лицу. И легко вышвырнула ее за дверь.
— Я с нею! — кинулась Варька следом.
— А ты куда навострилась, дурковатая? Влипла к нам, теперь не рыпайся. Будь, как все, своею, не то сдохнешь. Секешь?
— Нет, — созналась Варька и кинулась к двери на отчаянный Тонькин стук.
— Куда, дура? — отшвырнула ее Семеновна и, легко ухватив в охапку, потащила на свою постель.
— Что вам надо от меня? — сжалась Варька в испуганный комок.
— Молчи, дура! Заменю тебе мужика. Не то шибко вы заноситесь своими целками. Нехай и вы вровень со всеми дышать будете. Без гонору, — отшвырнула Варьку к стене.
Не тронь! Отпусти! Старая сука! — орала Варька, вырываясь, кусая Семеновну. Но та сунула ее головой в стену. Варька потеряла сознание. Очнулась от резкой боли. Увидела Семеновну с окровавленным пальцем. Она смеялась:
Вот и стала ты бабой! Без мук. В секунду. То-то, дурковатая.
Вокруг смеялись бабы. Варьке стало страшно и горько.
За что судьба так посмеялась? Как жить теперь? Да и зачем жить оплеванной, испозоренной? Она мигом сорвалась с постели. И, не помня ничего, кинулась к окну. Разбив его вдребезги, выскочила наружу.
Тонька сидела за бараком и ничего не слышала. Она не видела Варьку, выскочившую в окно. А утром, чуть свет, продрогшая вошла в барак. Поискала Варьку в постели. Ее не было.
«Может, ушла одна в коровник? Когда я задремала. Пожалела будить. Дала поспать. А сама решила управиться», — оглядела девка безмятежно спавших баб. И, не решившись тревожить их, пошла на ферму.
Издалека услышала, как надрывно, будто их режут, кричат коровы. Заторопилась. Она уже не шла — бежала. Дернув на себя тяжеленную, массивную дверь фермы, включила свет и… Волосы на голове встали дыбом…
Варька висела в петле над проходом, вывалив синий язык. Она была мертва.
Тонька стояла как оглушенная. Ничего не понимая. И только подойдя ближе, увидела на полу написанное мелком рукой подруги:
«Меня убила Семеновна. Прости и прощай. Варя…»
Тонька рванула в барак. Она неслась через лужи. Бегом.
Бабы уже встали. И собирались на работу, торопливо одевались. На Тоньку никто не оглянулся. Та подскочила к бригадирше, с размаху, головой сбила на пол, вцепилась в горло, захлебываясь яростью.
Бригадирша ошалело крутила головой, вырывалась из рук девки. А та сдавливала горло бабы изо всех сил и, не выдержав, заорала:
— Ты, сука, за что убила Варьку? Курва вонючая, стара гнилушка? — И тут же почувствовала, как на нее навалились все бабы барака. Их было много. Больше полусотни. Они в момент оторвали Тоньку от бригадирши и колотили девку кулаками и ногами, месили, втаптывали в пол. Но в это время в дверь вошла охранница. Заорала так, что в ушах загудело:
— Разойдись, сучьня! Не то всех в расход! Кого поймали, бляди? — и, увидев Тоньку, изумилась: — Старые потаскухи! Чего от этой психички вам надо? Иль ее целка вам жить помешала? Возитесь меж собой, твари вонючие!
И Тонька поняла, отчего повесилась ее подруга.
— Она сама на бригадиршу кинулась, — подала голос Шурка.
— Это правда! Семеновна Варьку убила. Повесилась она. На ферме. И написала, почему умерла, — ответила Тонька, не ожидая вопроса.
— Как повесилась? Совсем? Насмерть? — открыла рот охранница.
— Умерла. Задавилась. И мелом дала знать, кто виноват в смерти. На полу написала. Прямо под ногами, — залилась слезами девка.
Охранница звякнула наручниками. Надела их Семеновне. И, побелев до корней волос, сказала бабам, присмиревшим от услышанного:
— Всем сукам — на работу! Если с головы Саблиной хоть один волос упадет, всех в зону выгоним. На Колыму! Уж я не одну профуру не пощажу! — пообещала грозно.
Бабы, суетясь, выдавились из барака, злобно оглядев Тоньку.
— Эх, девка горемычная! Ну, зачем, скажи мне, под черной звездой вы понародились в свет? Теперь иди, показывай свою подружку. Увезти отсюда ее надо. Пожалуй, это единое, чему она обрадуется, — сказала охранница и, выйдя следом за Тонькой из барака, позвала начальницу охраны и двоих солдат, охранявших баб в деревне.
Когда Варьку унесли из фермы, коровы перестали орать, а Тонька все лила слезы. Она не хотела уходить из коровника. Но ближе к ночи не выдержала. Вернулась в жилье.
Бабы не спали. Видно, ожидали ее. И едва девка ступила на порог, смолк разговор. Бабы сбились в кучу вокруг девки.
— Заложила Семеновну, стукачка. Думаешь, даром тебе это сойдет? И не мечтай, курва! Мы свое с тебя сдерем вместе со шкурой! — шипела Шурка.
Тонька, ничего не ответив, вышла в коридор, пошла к выходу. Бабы за нею. Девка взялась за дверь. И вдруг почувствовала сильный удар в спину. Кирпич раскололся на полу с грохотом. В дверь, как по команде, вбежали охранницы.
Увидев Тоньку скорчившейся на полу, среди осколков кирпича, поняли все без слов.
Живо наружу, падлы! — вытолкали всех баб взашей.
И, уложив лицом в вонючую грязь, продержали до ночи, не давая пошевелиться, чхнуть.
Шурку, раздев догола, завалили на битое стекло.
— Ты, падлюга плесневая, заводила кипеж! Крутись теперь на своей хварье. Мы дурь из тебя выбьем — петушина лысая! Твоей Семеновне все живьем вырвем, чтоб никого уж не поганила, — говорила охранница.
Тоньке на другой день прислали на ферму худую до синюшной прозрачности девчонку-подростка, какою помыкали все бабы барака.
— Меня в помощницы к вам прислали. Вместо подруги, — сказала она, заикаясь то ли от холода, то ли от страха.
— Кто прислал?
— Бабы. Они направили, — соврала робко.
— А разве тебе другого дела не нашли? Где раньше работала?
— В хранилище. Картоху перебирала вместе со всеми.
— А летом?
— Я два месяца здесь живу. Осенью попала, — смотрела, дрожа всем телом, на Тоньку.
— Трудно тебе будет. Работа у меня тяжелая. Не справиться такой маленькой. Вернись к бабам. У них полегче. А тут надорвешься, — пожалела девчонку.
— Спасибо, тетенька, — вздохнула та и побрела к двери, волоча за собою кривые рахитичные ноги.
— Как звать тебя? — опомнилась Тонька.
— Зинкой.
— Передай той, какая тебя послала, что я ей все лохмы выдеру…
— Меня никто не посылал. Я сама выпросилась, — созналась девчонка.
— Зачем? — удивилась Тонька.
— Молоко люблю.
— А чего ж уходишь?
— Я боюсь вас. Всех боюсь… И их тоже…
— За что тебя сюда прислали? — подошла Тонька почти вплотную.
Девчонка отшатнулась испуганно.
— Не скажу! Бить меня станете.
— Не буду, — пообещала Тонька.
— Я цветы воровала на кладбище. Какие покойникам приносили. А потом продавала их на базаре. Но меня поймали. Били сильно. И посадили за осквернение кладбища и достоинства усопших, — тиранула глаза Зинка.
— Врешь ты все, — не поверила ей девка.
— А вот и нет! Я целых три года воровала цветы с могил. Всякие. И ничего. А тут начальник умер. Я и не знала. Всю могилу его венками обложили. Цветов прорва. Я их все забрала и продала на базаре. А когда в другой раз пришла — опять на той могиле цветов море стоит. Но в вазах. Я — за них. А меня за волосы и поймали. Оказалось, что я у большого начальника воровала. Мне и не простили.
— А зачем воровала?
— Хм, а жрать что стали бы? — хмыкнула Зинка недоуменно.
— Ну, отец, мать кормить должны.
— Где их возьму? Отец нас давно бросил. Все жалел, что нас — сопляков голожопых, за чекушку никто не возьмет. Нельзя пропить. А жрать — просим. Вот и ушел он от нас насовсем. Куда — не знаю.
— А мать?
— Она с болезни померла.
— И много вас, детей, осталось?
— Трое. Я — старшая была. Двое братьев теперь в детдоме. В приют их после суда взяли.
— И долго ты одна с ними управлялась?
