— И долго ты одна с ними управлялась?
— Три зимы… Генька уже совсем большим стал. В школу собирался. А Пашка уже во дворе бегал. С соседскими… Теперь вовсе сироты, — вздохнула Зинка.
— Мать работала?
— Почту разносила. И меня через год обещались в почтарки взять…
— Ладно, Зинка, оставайся тут, если сама захочешь. Только скажи, у кого ты ко мне отпросилась?
— У той охранницы. Она разрешила.
— А бабы не знают?
— Им нет дела. Они меня бьют всегда. И сучьим выкидышем обзываются.
— Ты по субботам тоже с бабами остаешься, подругу имеешь?
— Мы с бабкой Мотькой им чай готовим на кухне, шалавам этим. Они говорят, что мы в их игре негодные. Одна — не дозрела, другая — сгнила.
— Ладно, давай-ка делом займемся, — предложила Тонька и показывала Зинке, что и как делается на ферме.
К вечеру бабка Матрена привезла в коровник картошку. Тонька с Зинкой работали молча. Девчонка оказалась на редкость сообразительной, работящей. И старуха, приметив Зинку среди коров, разулыбалась:
— Нашла себе место, малышка. Теперь не сгинешь. Здесь не достанут прокунды треклятые. А чуть что — вилы в бок!
— Чему учите, бабуль? — укорила Тонька старуху.
— Тому, чтоб живой в дом возвернулась она. Не то утворят, как с Варей. Им долго ль безответное да слабое загубить? Нынче они за Семеновну на тебя зуб точут. Той грозятся червонец надбавить за Варьку. А это — в зону. На Север. Как пить дать. Не жилось им тихо, потаскухам, греховодницам. Бригадиршу-то уж увезли. Вместе с покойницей. В одной машине. Сама я видела. Семеновна все кричала. Не хотела в кузов лезть. Про права свои блажила. Мол, воспрещено живых людей в одной машине с трупом перевозить. Да кто ее слушал нынче? Охранницы дали пинка, не влезла — влетела в кузов. И к Варьке привязали, чтоб не дергалась в пути. Но и то сказать не лишне, измордовали бригадиршу, аж глянуть жуть единая. По глазам и голосу признала. Другое — все отбито начисто. Ничего не осталось.
— А как она в машину влетела? — напомнила Тонька враз.
— Дак ей по голым пяткам палкой били. С размаху, часовые наши. Солдатики. Поневоле вскочила. Ить на нее собак спустить хотели. Овчарок сторожевых. Чтоб прыть разбудить. И спустили б…
Бабка сгрузила картошку. Уехала. А Тонька все не могла поверить в случившееся…
— А давайте жить на коровнике, — внезапно предложила Зинка, когда начало смеркаться.
— Это еще почему?
— Тут тихо, спокойно. Нет шалав. Никто не дерется.
— Нет, Зина. Посчитают, что боюсь я их. Сюда нагрянут. Пусть они теперь дрожат. Я им за Варьку не прощу, покуда жива.
— Нынче суббота. Вы позабыли, наверное. А я помню,
вздрогнула Зинка.
— Да хоть трижды суббота. Ни одна лярва не подойдет.
— Охранницам скажете?
— Нет. Сама справлюсь.
— Их много. А нас только двое, — напомнила девчонка, икнув от страха.
— Выдюжим. Ништяк, — отмахнулась Саблина, напомнив о своей фамилии.
Вечером, вернувшись в барак, Тонька вызывающе дерзко оглядела баб, не переодевшись, не умывшись, не берясь за веник, поужинала вместе с Зинкой. И даже не помыв за собою посуду, легла в постель, искоса наблюдая за каждой бабой.
Она приготовилась ко всему. К ссоре, к драке. Но бабы не замечали ее. И Тонька прикинулась спящей.
Вскоре она приметила, что все лахудры куда-то ушли.
И в бараке остались они втроем. Матрена, Зинка и она — Тонька. Из коридора доносилось шушуканье, тихий смех…
— Я боюсь, — услышала Саблина голос девчонки.
— Ложись ко мне. Не дрожи.
Девчонка легла рядом. Прижалась плотно, словно приросла. И вскоре успокоилась. Уснула.
Тонька лежала с открытыми глазами. Берегла ее сон, внезапной, нежданной помощницы. И тут до слуха долетело тихое:
— Все спят. Не шевелятся, не говорят. Давай ее враз. С ходу. Чтоб не опомнилась. Она и не почует.
— Когда «сучью мушку» ставят, все чуют. Придержать надо.
— Тогда ты давай, — узнала голос Шурки, услышала тихие, крадущиеся шаги.
Тонька напряглась пружиной. И закрыла глаза.
— Спит блядища. Давай иглу. Я ее помечу, — наклонилась Шурка. И тут же отлетела к стене с воем, захлебываясь кровью.
Бабы от неожиданности растерялись. А Тонька, вскочив на ноги, бросилась на тех, кто стоял у койки. Визг, крик, мат, угрозы сплелись в единый клубок.
— Разойтись! — грохнуло от двери. И разъяренные охранницы, хватая баб за волосы, за шиворот, выкидывали в коридор к солдатам, забывшим, что перед ними — женщины.
— Что тут стряслось опять?
— Сучью муху хотела мне поставить Шурка. Вместе с этими стервами, — кивнула Тонька на коридор.
— Опять за свое? — подняла охранница Шурку за волосы. Тряхнула и сказала солдатам коротко: — В карцер мандавошку! На месяц!
Повернувшись к Тоньке, процедила сквозь зубы зло:
— Надоела ты мне, шмакодявка! Не стало покоя нам. Что ни день — скандалы! Уймись. Живи тихо. Хватит выпендриваться. Не то и тебе вломим. Чего, как зараза, ужиться не можешь?
— А я при чем? Я Варьку убила или они? Я их задевала? Иль спокойно должна была носить сучью метку?! — бледнело лицо девки.
— Угомонись! Тут нет правых! Все одинаковы! Не забывайся, где находишься! — гаркнула охранница. И добавила, уходя: — Чтоб тихо, шепотом жили! Понятно?
Тонька вышла в коридор. Измордованные бабы, слышавшие ее разговор с охранницей, умывались над тазом, постанывая, отплевываясь кровью.
Тонька подошла к рукомойнику. Но бабы словно не заметили ее, толпились вокруг.
— Дай пройти! — рявкнула девка внезапно грубо и двинула плечом мешавших. Те расступились нехотя, молча.
Тонька умылась. Вырвала из рук зазевавшейся бабы полотенце. Вытерев лицо, кинула той на плечо и сказала, удивившись собственной смелости:
— Чай мне приготовьте. И живее!
Вернувшись в комнату, села к столу. Сама не верила, что чай ей принесут. Но, диво. Вскоре кружку чая с куском хлеба ей поставили, не сказав и слова.
— Зови всех сюда! — потребовала девка. И когда бабы вошли, оглядев, сказала: — Раз навсегда запрещаю вам игры! Не только по субботам! Дорогую цену за них взяли! Засеку, любую разнесу в куски. За Варю! Понятно?
— А ты нам не указ! Иди в жопу! — подала голос огненно-рыжая Лидка, которую все звали Русалкой.
— Заткнись! По-хорошему предупреждаю! Иначе пожалеешь! — глянула на Русалку.
Та вызывающе повернулась к Тоньке спиной.
— Бабы! Кто кобенится хочет? Кто из вас решил вернуться в семьи добровольно испоганенными и вместо мужиков, детей, помнить о подружках здешних? Кто свое, бабье, материнское, бросит под хвост похоти и, чтоб, сдыхая со стыда, бояться до гроба, что кто-нибудь из детей и внуков прознает о том, услышав больной иль сонный бред? — глянула Тонька на баб.
— До того дожить надо. А кто в том уверен, что вернется на волю живым? — спросила Катька-толстуха.
— Вот именно! До воли далеко. А жить и сегодня охота. Бабы мы, не чурки. Тебя еще не припекла плоть. Другие от нее свихнулись. Потому что в неволе. Не случись того, век бы не игрались!
— Свихнулись не от плоти. С горя. От несправедливостей. И вашего хамства, — не согласилась Тонька.
— Ишь, лектор выискался сопливый! Да что ты смыслишь в жизни, дура? Кто трогал Вальку иль Ольгу? Никто! А Нинку? Пальцем не касались. И где они теперь? В земле давно. Не с горя! Шалишь! С горя невиноватые болеют. Эти воровками были. Фартовыми! Такие переживать не умеют. А померли! Оттого, что их плоть одолела. Криком кричали от болей. И не дожили немного. Так вот, чтоб не помирали, придумали мы сами, как природу одолеть. На время. Пока тут сидим. Когда выпустят — все забудется. Но до того дожить нужно! Чтоб детей увидеть! Чтоб прежними стать! — спорила Русалка, не давая перебить себя, вставить слово.
— Но ведь это постыдно, грязно и пошло!
Кто тебе наговорил? Лесбиянки всегда были! С древности! Когда о зонах и тюрьмах никто не знал! Значит, находили в том кайф! Хотя и мужиков хватало в избытке! А потом, чего это ты хвост распускаешь? Ни хрена не смысля, не испытав, обсираешь наши игры! Коль не пробовала, молчи и не суйся!
— Осторожней на поворотах, Лидка! Со словами будь осмотрительней! Спорь, но границ не переходи! — предупредила Тонька, сцепив кулаки.
— А ты не грозись! Мы уж всего отбоялись! Но и свое не навязывай. Морали не читай! Видали мы таких проповедников! Уши от вас вянут. Никто к тебе не навязывается. Не нужна! А нам не советуй! Без сопливых скользко! Что хотим, то и делаем! А сунешься — голову в задницу вместо свистка всунем. И скажем, что так и было!
Тонька подошла к Русалке вплотную:
— Варя тоже своей волей к Семеновне легла? Ее — плоть одолела? Иль ты уравнять решила, чтоб не было вокруг ничего чистого, святого, нетронутого? За что ее погубили?
— Она мне без нужды была. У меня своя подружка. Я ей не изменю никогда. А за свою психичку ты с Семеновны спрашивай! Она ответчица!
