помощь, подать воды или просто заговорить, отвлечь словом от боли. От усталости всё плыло перед глазами; красное марево на скальных плитах резало глаза, а чувство голода скручивало изнутри. Но он заставил себя усилием воли ходить между людьми, из последних сил наклонялся и советовал:
— Пейте, как можно больше пейте.
— Товарищ командир, что дальше? Как отсюда выбираться? — засыпа́ли его вопросами страдающие люди.
— Я придумаю, как выбраться. Обязательно придумаю.
Что еще сказать им, испуганным, отчаявшимся? Только дать надежду, которая, как пламя костра, поддерживает и согревает изнутри. После обхода командир отряда опустился на каменную площадку, которая с каждой минутой становилась всё холоднее, отдавая солнечное тепло, накопленное за день. Он беззвучно повторял сам себе, пытаясь так удержать мысль, которая то и дело терялась от усталости:
— Придумаю, придумаю, как выбраться. Я придумаю… Мы сможем. — Слова слились в один сплошной звук, веки, будто камнями, придавило, и он провалился в тяжелое обморочное забытье.
Глава 9
Из темной пустоты его выкинуло, словно каким-то толчком. Шубин завертел головой, пытаясь понять, что за звуки раздаются в темноте. Он перехватил автомат и кинулся на шум. Стучали камни под чьими-то ногами, но далеко от места ночевки отряда. Почти все бойцы дремали у шумящего потока воды; разведчику были хорошо видны в лунных отблесках их тела, которые сбились в одну кучу, спасаясь от ночного холода каменной постели.
Глеб снова вслушался. Нет, ему не послышалось: кто-то с немецкой стороны осторожно пробирался в сторону пролома. Он мелкими шагами пробрался к каменным развалам и наткнулся на Феликса Левина, который обматывал себя страховочной веревкой.
— Нет, — кинулся к нему разведчик, пытаясь остановить отчаянного юношу. — Не надо! Остановись! Мы не успеем спуститься следом: все слишком устали, чтобы начать прорыв осады! Это опасно!
Левин сделал шаг назад, почти навис над крутым спуском:
— Я р-ре-решил. Вы-вы не о-ос-становит-т-те. Спу-пу-пущусь и ска-кажу, что хоч-ч-чу ра-ра-работать на них. Ч-ч-что все п-погибли. Они с-с-снимут охрану, вы сможете у-у-у-уйти.
— Это самоубийство. Ты погибнешь, тебя отправят на допрос гестапо и под пытками выбьют все сведения.
Феликс перекинул ноги через край:
— Я умею т-т-терпеть б-б-боль. Вы б-будете с-с-свободны.
Он разжал пальцы, и веревка, уложенная кольцами, начала разматываться, плавно опуская тело юноши. Немцы у подножия скалы отреагировали мгновенно: раздались крики, кто-то успел сделать несколько выстрелов, и тут же автоматную очередь оборвал приказ офицера. Глеб прильнул к краю пролома. На его глазах Левина окружили солдаты; он едва успел полоснуть по страховочному тросу ножом, чтобы немецкие солдаты не могли по нему подняться. Феликс упал под градом ударов. Юноша выкрикивал на немецком языке свою просьбу, но ввиду заикания немцы не могли разобрать его слова. Наконец немецкий офицер остановил избиение, наклонился к окровавленному Левину. Тот, видимо, снова смог повторить свой рассказ о том, что единственный выжил из всего отряда. Но то ли немецкий офицер был не в духе, то ли Феликс был неубедителен. Вдруг, как по взмаху руки, вокруг избитого пленника столпились эсэсовцы, которые, как воронье, кружили, поджидая, поджидая своего часа. На черные волосы Феликса полилась вода из ведра, и тут же снова посыпался град ударов. Хотя теперь они были изощреннее и больнее: фашисты из отряда СС были обучены, куда бить, чтобы причинить сильную боль и при этом не убить человека, а заставить страдать. С Феликса стянули всю одежду, чтобы добавить к боли и моральные страдания от унижения. На глазах у сотни солдат, под их смех и одобрительное улюлюканье обнаженного беззащитного человека били то по ступням, то по почкам, то по ладоням. От ударов лопалась кожа, расползались кровавые полосы. Через час тело Левина превратилось в огромную сплошную рану; он перестал, кажется, понимать, где находится. Пленный пытался несколько раз встать или уползти, но его тут же награждали новой серией страшных ударов. Стоило ему затихнуть, как один из эсэсовцев обливал тело ледяной водой и приводил пленного в чувство. Пытки продолжались несколько часов, и всё это время Глеб не отводил взгляда. Каждый удар попадал ему прямо в душу, будто вместе с Феликсом избивали и мучили его. Разведчик не замечал, что шепчет вполголоса:
— Я отомщу за тебя! Не прощу ни одного удара!
Кошмар длился сутки, всю ночь и весь день Левина пытали и подвергали избиениям. Он уже почти не реагировал на удары — только вздрагивал в мучительных судорогах. Глеб возвращался к лагерю и снова видел мучения своих людей. Бледные лица, перекошенные от холода. Он и сам с каждым часом терял силы, от голода кружилась голова, попеременно случались приступы то отчаяния, то злости, то тоски. Несколько раз он будто терял сознание, вдруг проваливался на несколько секунд в оцепенение и не видел ничего перед собой. Потом стряхивал ступор и снова заставлял себя двигаться — разговаривать с остальными членами отряда, осматривать раны, делать несколько глотков воды, чтобы заглушить ноющее, словно больной зуб, ощущение голода.
Вечером, когда поле перед скалой окрасилось в красный цвет, он снова сидел на своем наблюдательном пункте. Мысленно разговаривал с Феликсом: «Ты молодец, правда можешь терпеть боль. Ты настоящий герой, поэтому фашисты так издеваются над тобой. Они злятся, что ничего не может тебя сломать, ты живешь им назло. В боли, грязи, тяжелых муках, но живешь. Пускай видят, что мы сильнее, и мы обязательно их победим». По лицу капитана текли слезы от боли и сочувствия к страданиям юноши. Вдруг обнаженное тело, которое уже несколько часов лежало, не подавая признаков жизни, зашевелилось. Феликс Левин с трудом, но смог подняться. Он был изможден, едва стоял, сотрясаясь от дрожи во всём теле. Кожа превратилась в огромную грязную рану с засохшей сукровицей. И всё же глаза его смотрели ясно, а голову юноша держал прямо. Со всех ног к беззащитному пленному бросились эсэсовцы; первым был офицер, который уже поднял в замахе руку для нового удара. Живучесть Левина разжигала в нем горячую ненависть. Феликс даже не попытался уйти от удара — он не отводил горящего ясного взгляда от лица своего врага, а потом вдруг поднял грязную, переломанную в нескольких местах руку и с размаху влепил офицеру пощечину. Она не принесла вреда, скорее всего,
