Малеванный про себя отметил, что майор не делает вид, будто схватил Еву «на горячем». Нет, он, наоборот, дает ей время прийти в себя, оправиться от неожиданности, чтобы разговоривать трезво и здраво. Потому и не употребляет такие «неотразимые» с точки зрения некоторых молодых коллег лейтенанта аргументы, как «поедешь с нами — заговоришь», «посидишь — будет время подумать». Вся его манера вести разговор была сродни той крестьянской основательности, с которой привыкли на селах решать важные дела.
Ева действительно немного успокоилась, присела на стул против майора, сложила руки на расшитой тяжелой шерстяной нитью юбке, приготовилась слушать. Она все еще не сумела преодолеть первый испуг, плечи ее были безвольно опущены, а в темных глазах затаилась тревога, но мирный тон майора вселил неясные надежды: вдруг все не так страшно, как казалось ей длинными, темными ночами. Малеванный задумался: что бы он сказал этой измученной постоянным беспокойством женщине? «Я бы выложил ей все, что знаю про ее коханого муженька, — решил лейтенант. — Пусть бы поразмышляла, кого полюбила». А майор стал говорить совсем о другом. Впрочем, о том же, но другими словами.
— Воюете вы, ты и твой муж, против собственной дочери. А разве не так? Маленькой мирная жизнь нужна. Ей в школу скоро идти, расти честным человеком. Советская власть для нее эту школу открыла, а отец пытается сжечь. Три года девочка прожила на земле. Что видела? Больше оружия, чем игрушек, отца — ночами…
— Откуда вы узнали, кто ее отец? — волнуясь, спросила Ева. Бледность залила ее щеки, она казалась трогательно-беззащитной, и Малеванный посмотрел на нее с сочувствием. Ева перехватила этот взгляд, слабо улыбнулась лейтенанту. Ей нужна была в такую минуту поддержка, и она ее нашла там, где не ожидала.
— От людей ничего не скроешь, — ответил ей майор. — И то, что сегодня знают немногие, завтра может быть известно всем. На Настусю пальцами будут показывать — вот она, та, у которой батько — Чуприна, бандеровец и убийца…
Слова были жестокими, но справедливыми.
— Мой Роман никого не убивал — он мне сам в том поклялся памятью матери! — горячо заговорила Ева, прижав кулачки к груди.
— Убивали по его приказам, в ответ на его призывы, значит, и на его руках кровь. За что убивали? За го, что хотели люди счастья себе и детям своим…
Ева отвернулась к окну, чтобы не увидел майор слезы. Да, думала она об этом не раз, чувствовала сердцем, что за кровавое, несправедливое дело борется ее Роман. Говорила ему: «Ромцю, посмотри на наше село. Хорошо живут люди, и жизнь у них хорошая. А вы приходите с автоматами, с огнем, чтобы убить ее…» Роман молчал, хмурил брови или кричал зло: «То большевистская жизнь…» Однажды она набралась смелости, сказала: «Коммунисты принесли людям счастье, вы сеете горе…» Побледнел Роман, ожег Еву злым взглядом: «И ты продалась ворогам нашим…» — «Никому я не продавалась, — устало, возразила Ева, — сидишь ты в лесу и ничего не видишь».
— Растет Настуся, — продолжал говорить майор. — И будет у нее та жизнь, которую взрослые, мы, для нее создадим…
— Щедрое же у вас сердце, если о детях врагов своих заботитесь, — с тоской проговорила Ева.
— Я тебе говорил: у меня своих пятеро. А я их почти не вижу, за муженьком твоим, его приятелями по лесам гоняюсь. И ведь все равно выведем их, выкурим. Не сегодня так завтра. Интересно, что скажет тогда Роман людям? Как оправдается за все преступления, которые творились при его участии?
Рассуждал майор очень по-домашнему, не кричал и не грозил, и был он весь уравновешенный и спокойный — умный, умудренный опытом человек, к словам которого нельзя не прислушаться. А выходило из них то, что Ева на судьбу свою руку подняла: если бы любила мужа, помогла бы ему выйти на честную дорогу. Иначе проклянет его имя народ, который ничего не прощает и ничего на забывает.
— Роман любит меня! — крикнула как последний довод Ева. — Счастья хочет Украине! Он хороший!
— Злая у него любовь, — очень серьезно возразил майор. — Много горя может принести тебе и дочке! Говоришь, счастья хочет Роман Украине? Тогда я тебе расскажу, перед кем он ее на колени хочет поставить. Расскажу тебе о Рене, у которого твой Роман — первый помощник…
Майор ничего не смягчал и не преувеличивал. Он приводил только факты, и от этого его рассказ о преступлениях Рена перерастал в обвинение всем украинским националистам. Даже у Малеванного, которому были известны в деталях преступления Рена, побежали мурашки по спине. Майор по памяти называл села, которые подверглись кровавым налетам банд Рена, имена активистов, убитых и замученных националистами.
— Рен воюет за отцовские капиталы, которых лишила его народная власть. А за что воюет Роман? Когда Рен отдал приказ убивать каждого, кто вступит в колхоз, их семьи уничтожать, а дома сжигать, что тогда сделал Роман? Написал стихотворение «Кровью зросымо шлях у майбутне», в котором оправдывал все эти зверства. Ничего себе — хороший!
Ева плакала. То, что сказал майор, было правдой, и от этой правды никуда не скрыться. Она на минуту представила, что было бы, если бы этот майор и его помощник — чернявый лейтенант отнеслись бы к ней, бандитской невенчанной жене, с той меркой, с которой Рен примерился к их семьям, и ей стало страшно. Так не могло быть, она это знала, но только сейчас поняла, почему такое невозможно. На их стороне и сила и правда, Рена же водит на веревочке только страх. И вслед за ним бредет ее коханый — Роман.
Майор встал.
— Подумай над моими словами. А Савчуку передай — хочу его видеть.
— Разве вы меня не арестуете? — удивленно спросила Ева.
— Надеемся, что этот разговор не пройдет впустую для тебя, и ты сама порвешь те последние ниточки, которые связывают тебя с бандеровцами. Что касается Романа, то ему, понятно, самому решать свою судьбу. Но думаем, и твое слово для него что-то значит.
Майор верил: не только автоматом нужно бороться с националистами. За годы чекистской работы он хорошо научился отличать врагов жестоких и коварных от людей, запутавшихся в чужих сетях, в силу обстоятельств оказавшихся на преступном пути. Казалось, в данной ситуации простейший путь — арестовать Еву, как бандеровскую пособницу, установить наблюдение за ее хатой: Чуприна обязательно выйдет из леса, чтобы узнать о судьбе жены, и попадет в засаду. Однако прямолинейность не всегда полезна в тонкой и филигранной работе чекиста, особенно когда борьба ведется за души людей, их настроения, взгляды на жизнь, на будущее Родины.
Через несколько дней Ева, прошагав двадцать километров от Зеленого Гая в райцентр, пришла к майору. Не в райотдел, а домой, поздним вечером. Наверное, надеялась, что никто не заметит этот ее необычный визит. Постучала робко в окно, и майор тотчас откликнулся:
— Входите, открыто.
Ева удивилась: знала, что за начальником райотдела охотятся люди Рена, а он вот так — даже на ночь дверь не запирает.
В доме ужинали. Майор в вышитой сорочке сидел во главе стола, рядом жена, а вокруг них пятеро ребятишек — перед каждым по три картофелины и соль. По селам бродил голод, обрушились в том году на поля и град и засуха, уничтожили посевы, но Еве казалось, что голодно может быть везде, только не в хате такого большого начальника.
Она остановилась у порога, платок, надвинутый на самые брови, почти скрывал лицо, но майор узнал ее сразу.
— Проходите, не стесняйтесь, — пригласил. — Как раз к ужину. Валя, — сказал жене, — приглашай Еву за стол.
— Знимайте кожушок та хустыну, — приглашала певуче жена, — повечеряйте з нами.
По выговору Ева сразу определила, что жена майора такая же селянка, как и она, и почему-то ей стало легче, прошел страх, который все не давал ей постучать в окно этого дома, а водил вокруг. Она не стала отказываться от приглашения, не принято обижать хозяев, если те просят к столу, уселась среди загалдевших, как галчата, детишек. Майор чистил картофелины детям, и те катали их, горячие, исходящие душистым паром, на ладошках, прежде чем приноровиться и куснуть. Потом пили чай — кипяток, настоянный на молодых вишневых ветках, — настоящего чая не было в селах еще с войны.
Еве стало хорошо в этом доме, где все почти так же, как в ее батьковском, — вот и отец любил сидеть у торца стола, только клал рядом большую деревянную ложку и стукал ею по лбу для острастки каждого, кто лез в чугунок с картошкой без очереди. У них тоже была большая семья, прокормить ее с тех несчастных моргов поля, на которых гнул спину отец, было нелегко. И в то же время Еве болезненно хотелось, чтобы майор или его жена Валя хоть как-то выказали ей недоброжелательство, показали превосходство. Но майор был приветлив, ободряюще поглядывал на нее и даже извинился, что на столе так скромно — нечем и угостить.
