— А про тебя спрашивал?
— Интересовался. Даже в суд письмо написал, что прощает, просит выпустить на волю. Да только судьи мне, видать, своей обиды не простили. Не приняли во внимание письмо родителя.
— Не собирается он больше в гости приехать? — поинтересовался Берендей.
— Нет. Покуда не хочет. Он так и отписал сестрам, мол, этого недоумка, значит, меня, видеть не желает.
Берендей подкинул в топку несколько поленьев. Они вмиг схватились рыжим пламенем.
Фартовый смотрел на крученый огонь в печи. Тот жадно, с треском, воем, пожирал дрова.
Вот так и жизнь… Появится на свет человек и не успевает глаза открыть, как обступают его со всех сторон нужда, печали, горе. Точат человека заживо. Изнутри и снаружи. Глядишь, пожить не успел, а в середке один пепел. Вот и скажи такому, что жизнь — подарок. Он и морду за то начистит. Разве муки — дар? Да он с радостью этот дар на кончину обменяет. Еще и бутылку впридачу даст. Хотя… не всякий.
Плачет пурга за зимовьем покинутым подкидышем, голосом старой матери, одинокой, как горе. Рвется в зимовье сворой пьяных кентов. Кто недоумок в пурге жизни? Человек или фортуна? Вон, кенты говорили, что они ее за хвост держат, как хозяин коня. Да только все это темнуха. В этой жизни даже своей заднице не всяк хозяин. А уж фортуне и подавно.
Берендей не говорил Харе, что еще осенью отправил он кентам письма в Южно-Сахалинск. Обсказал все. Ждал поддержки. А письма — будто пурга унесла. Ни ответа, ни привета на них. Будто не получили. Но ведь тогда бы вернулись они к Берендею.
Но кому нужен засыпавшийся кент? Это раньше фартовые не бросали друг друга. Держали в общаке долю хозяина, покуда он в ходке. Нынче измельчали… Одни фрайера.
Берендей вспоминал пережитое. Ведь вот Федька, ну что он такое? А случилась минута — выручал. Хотя ничем не задолжал Берендею. А эти… «С ними делая жизнь была», — вздыхал фартовый.
Берендей вспоминал, как бросил он письмо в почтовый вагон, как на его глазах уехал поезд, втянув длинный вагонный хвост в узкий распадок. Лишь хриплый гудок, успевший убежать за сопку, аукнулся голосом слабой надежды. Чего просил, чего ждал он от прошлого? Оно ушло. А если и вернется, будет ли в радость?
— Подкинь дров, — попросил Харя.
Берендей не сразу понял, он заблудился в своей пурге прошлого. И хотя давно уже выбрался из нее, сердцем и памятью еще не оторвался. И, словно замерзающий, увидев костер, получил надежду на жизнь, но до тепла нужно сделать самые трудные, пусть и последние шаги.
Федька подошел к окну. За ним серая муть пурги. Скоро рассвет. Может, утром пурга ослабнет. И тогда уйдут из зимовья охотники, а Берендей, забывшись, как случалось нередко, снова начнет метаться по зимовью, будто кого-то ожидая.
Федька видел, как, просыпаясь, фартовый первым делом подходил к окну, подолгу всматривался в пустынный морской берег, вслушивался в каждый звук.
«Неспроста это», — решил для себя Харя. Но ни разу ни еловом, ни взглядом не спросил, не насторожил Берендея. А тот день ото дня мрачнел.
— Давай чаю попьем и мужиков побалуем. Иначе примерзнут к доскам, — предложил Федька.
Берендей не услышал.
Харе стало совсем тоскливо. Таким задумчивым фартовый был и тогда, перед побегом…
Федька опустил голову.
Что ж, и на том спасибо, что не бросил его Берендей в лихую минуту. Дождался, пока он, Федька, научился ходить по зимовью. Спасибо, что заботой не обходил. А дальше — как судьба… Федька оглянулся. Охотники спали, лишь Берендей словно прирос к окну.
Нет, он уже никого не ждал. Устал верить и надеяться на несбыточное. Лишь душевная боль и память нет-нет да и толкали к окну. Чтобы еще раз убедиться, что он там, на воле, никому не нужен.
Осушив пару литровых кружек чаю, Берендей посадил перед собой Харю, заставил выволочь ноги из валенок и перед жаром открытой топки стал их растирать.
«Коль надо скоротать время, так хоть с пользой, пусть и не для себя. Самому уж много ль надо…»
Берендей растирал каждый сустав, мышцы, пальцы. Отхаживал Федькины «ходули», как сам говорил, в запаренной морской капусте. Обмотав ее листьями Федьку почти до горла, укутал его в одеяло, уложил у печки на лавку.
Эту процедуру Харя любил больше других. Не только ноги, но и все тело начинала окутывать теплая дремота. Боль отступала, легкое покалывание поднималось от пяток к плечам. И тогда Федька чувствовал, как ожившая кровь заставляет его жить, дышать, осязать, чувствовать.
Берендей все два часа не отходил от него. Спеленутый Федька не мог пошевелиться. Свободным оставался только язык.
Именно после трех таких процедур Харя научился ходить по зимовью. И только теперь решился спросить, откуда Берендей узнал о чудодейственной силе ламинарии.
Фартовый усмехнулся. Оглядел спящих охотников и заговорил вполголоса:
— Заезжего одного за пакость вздумала наказать «малина». Он медвежатником был. Но с хозяином, паханом, свой навар не делил. А ведь в наших владениях пасся. За наш счет жир нагуливал. За его дела нас следователи трясли. Ловили мы его долго. Все ж накрыли. В Невельске. Разборка была долгой, да понту — ни хрена. Пером и кулаками отделали так, что мама родная не признала б. А он молчит. Не говорит, где кубышку держит. И допытаться не у кого. В одиночку работал, гад. Ну и предложил один, карманщик, замотать его в ламинарию. Мол, в ней йода много, на порезы и ушибы попадет — вмиг пасть раскроет и расколется. Так и сделали. Обмотали его До ушей. А сверху морской водой поливали. Он же, медвежатник, лежит что фрайер. И не ботает. Мурло отвернул от нас и дрыхнет. Хоть ты ему кол на голове теши — не почует. Ну, думаем, сознание его от боли улетело. Оставили этого падлу в капусте, чтоб вместо чучела чаек пугал. А на другой день сидим у барухи, пьем за помин души. Вдруг дверь разлетается и вваливается тот медвежатник с двумя мордоворотами. Где он их надыбал — одному ему ведомо. Ну и вкинули они нам. Так что я после тех поминок с месяц кровью ссал. Лишь потом вспомнил, что когда он на хазу нарисовался, на нем, козле, не было ни фингала, ни царапины. Будто и не хайдокали его всей «малиной». Допер я вмиг, что заместо пытки мы выходили его морской капустой. С тех пор она средь фартовых в уваженьи, — рассмеялся Берендей и продолжил — Случалось, из сырой — жгуты делали, секли напрокудивших пацанов. А на другой день те — ровно на свет народились. Кто спиной мучился, сами ламинарию стали использовать, всякую хворь надолго забывал. Вот такая она, эта капуста. С виду темная, длинная, вонючая. Па зуб возьмешь — гадкая. А человека лечит. Не случись той минуты, ничего бы я о ней не знал.
Федька смеялся приглушенно.
Когда Берендей снял длинные, скользкие листья, Харя оглядел не без удивления посвежевшее зарумянившееся тело.
— Если ты с чифиром завяжешь, может вернет тебе ламинария прежний твой вид. И поживешь на свете человеком.
— Куда уж чифирить мне. Вон в какую беду влетел. Без тебя окочурился бы, — признался Федька.
…Через два дня пурга улеглась. Словно устав, спряталась в сугробе на отдых, оставила в покое небо, землю, море, людей.
Промысловики тут же покинули зимовье, заспешили домой, в Ново-Тамбовку. Берендей и Харя прибрали в избе, помылись в бочках. И принялись готовить еду сразу на несколько дней вперед.
Внезапно в дверь зимовья постучали. Берендей от удивления
даже на лавку присел. Небритый подбородок отвалился. У Хари в коленях заскулило тонко.
— Какую лярву к нам принесло? Не иначе, мусора фрайерами прикидываются, мать их… — озверело прищурился фартовый.
— Нахрен мы им нужны. Они к нам один раз наведывались и то по хорошей погоде. А зимой их сюда ни за какие башли не затянешь, — вякнул Харя.
Стук повторился. Четкий, но не нахальный.
— Не-е, лягавые не так просятся, — повеселел Берендей и крикнул — Входи кто там! Смелей!
В клубах холодного пара в зимовье ввалился заиндевевший, весь в сосульках мужик. Остановился у порога, вгляделся в лица поселенцев, снял лохматую шапку, расстегнул ватник.
— Дядя! В лоб меня ногой! — бросился к нему Берендей.
— Да погоди, едрена мать, с копыт чуть не свалил, — смеялся вошедший.
— Ты как тут? Сам или подконвойно? — спросил Берендей.
— Сам. Письмо твое получил.
— Ты?! — Берендей не поверил в услышанное. Ведь не Дяде его отправлял, не его ждал к себе…
— Чего вытаращился? Кентов ждал. Своих? Ну да я и нарисовался, как говно н проруб». Некому, кроме меня, возникнуть. Усек? Так что принимай.
— А что с кентами?
— Имеем время. Обскажу. А теперь продрог, как фрайер, так что обогрей сперва, — гость сдирал с бороды сосульки, по- хозяйски присел к столу.
Федька без лишних объяснений понял все. И теперь лежал на своей койке, свернувшись тощим калачиком. В середке у него, будто старая собачонка, скулила досада на пришедшего. Черт его принес! Уж лучше бы он не дошел, замерз где-нибудь. Ведь так не раз случалось с другими. На черта этого принесло? Теперь подобьет Берендея в бега. А его, Харю, бросят пропадать в Заброшенках.
