следователь Кузнецов и отправился на кухню жарить яичницу с колбасой.* * *
В день похорон Марка Анатольевича Фарино в Москве шел дождь – не веселый и спорый, подсвеченный пробивающимся сквозь тучи солнышком майский ливень, а медленный, серый, затяжной, прямо как осенью, разве что не такой холодный. Пока Чиж, из предосторожности бросив за углом основательно засвеченную серую «девятку» и поставив торчком воротник куртки, торопливо шагал по мокрому тротуару к месту прощания с усопшим, в голове у него назойливо крутилась строчка из когда-то услышанного по телевизору романса: «Дождик осенний, поплачь обо мне…»
Дождик был не осенний, а, напротив, весенний, и плакал он вовсе не о «дяде Марке» (было бы о ком плакать!), но эта строчка все равно казалась Чижу превосходно подходящей к случаю. Для него она была исполнена дьявольского веселья и торжества, а также чувства исполненного долга. В этой строчке сквозило признание его заслуг: дело сделано, мертвого уже не воскресишь, как ни бейся; люди о нем не заплачут, так пусть поплачет хотя бы дождик…
Люди, конечно, не плакали, но желающих отдать последний долг известному адвокату Фарино набралось преизрядное количество. Под траурную церемонию был арендован зал в самом центре города, главным достоинством которого, помимо престижности и транспортной доступности, являлась его вместимость. У входа вяло шевелилось скопление мокрых зонтов; через равные промежутки времени зонты один за другим закрывались, и их владельцы, нацепив на физиономии приличествующее случаю выражение глубокой скорби, по одному просачивались в фойе.
Присоединившись к этой компании, Чиж без труда установил причину затора: на входе стояли два дюжих охранника с траурными повязками на рукавах. Один проверял пригласительные (вот оно, высшее общество, подумал Чиж; даже на похороны нельзя попасть без входного билета), а другой сноровисто обыскивал входящих при помощи ручного металлоискателя. Публика не протестовала: за последние десятилетия Москва притерпелась и не к такому, да и меры безопасности никому не казались излишними – береженого бог бережет.
Дождавшись своей очереди, Чиж протянул охраннику пригласительный и растопырил руки, давая себя обыскать. Откуда у него пригласительный, Чиж не признался бы даже под пыткой: у каждого мастера есть свои маленькие секреты, которые он уносит с собой в могилу.
(Вспоминалось: роскошно обставленная, неприбранная и захламленная спальня и сидящий на краю широченной, как танковый полигон, кровати молодой, заплывший нездоровым жирком человек в распахнутом халате на голое тело, который, всхлипывая и содрогаясь от сдавленных рыданий, глотает под дулом пистолета большие голубоватые таблетки, запивая их виски из горлышка квадратной литровой бутыли.)
Металлоискатель сердито пискнул, на черном пластиковом корпусе вспыхнула тревожная красная лампочка. Не дожидаясь приглашения, Чиж извлек из кармана и продемонстрировал охраннику связку ключей. Повторное сканирование показало, что он чист; охранник кивнул, Чиж спрятал ключи в карман и вошел в здание.
В просторном, вдоль и поперек задрапированном черным крепом зале собралось человек двести. Обилие черных нарядов в сочетании с мрачной органной музыкой наводило на мысль о собравшейся к мессе братии большого и весьма зажиточного католического монастыря. Впечатление немного портили белые рубашки мужчин и бриллианты, то и дело неуместно посверкивавшие из-под траурных головных уборов дам, но с этим уже ничего нельзя было поделать: время, как обычно, диктовало свои условия. В это время и в этом городе аскетизм был не в чести, и Чижу, если честно, было на это наплевать.
Тело Марка Анатольевича лежало в установленном на возвышении в центре зала шикарном гробу. Оно лежало в гробу не целиком: внутренние органы извлекли во время вскрытия, по обыкновению заполнив образовавшуюся полость первым, что подвернулось под руку, а мозг, при жизни являвшийся наиболее ценной частью организма адвоката Фарино, как уже упоминалось, был почти целиком смыт в ливневую канализацию вместе с дорожной пылью и крошками разбитого вдребезги ветрового стекла.
Изготовленный из полированного красного дерева по лучшим мировым стандартам, украшенный позолотой и сверкающими латунными ручками гроб был наглухо закрыт. Патологоанатомы приложили нечеловеческие усилия, пытаясь придать раздавленной, как угодившее под чей-то сапог куриное яйцо, голове Марка Анатольевича хотя бы отдаленное сходство с тем, что она представляла собой при жизни, но все их усилия пошли прахом, и верхнюю часть разъемной крышки пятизвездочного гроба все-таки пришлось закрыть.
У гроба, окруженный старающейся не особенно мозолить глаза охраной, стоял с траурной повязкой на рукаве и с траурной миной на физиономии Александр Леонидович Вронский собственной персоной. По левую руку от него находилась сногсшибательная платиновая блондинка лет двадцати или около того – законная супруга господина Вронского. Траур был ей к лицу; она об этом прекрасно знала и украдкой, явно непроизвольно, стреляла глазками по сторонам. «Дядя Саша», в отличие от нее и подавляющего большинства присутствующих, кажется, скорбел по-настоящему, и это открытие доставило Чижу массу мрачного удовольствия: погоди, дружок, то ли еще будет!
От гроба почти до самых дверей тянулась длинная молчаливая очередь желающих проститься с Марком Анатольевичем и, ввиду отсутствия родных и близких покойного, выразить соболезнование его лучшему другу – Александру Леонидовичу Вронскому. После секундного колебания Чиж пристроился в хвост очереди. Пришел он сюда вовсе не за этим, но неожиданно возникшее искушение оказалось непреодолимым. Так бывает трудно справиться с неразумным желанием подойти к самому краю пропасти, стать так, чтобы носки ботинок повисли в воздухе над бездной, и, наклонившись вперед, посмотреть вниз; так человека, впервые взявшего в руки револьвер, подмывает зарядить в него один патрон, крутануть барабан, приставить дуло к виску, спустить курок и посмотреть, что из этого получится.
Так Чижа подмывало пожать господину Вронскому руку, заглянуть в глаза и посмотреть, узнает его «дядя Саша» или нет.
…Домашний ребенок, росший в атмосфере любви и достатка, он был абсолютно не приспособлен к жизни на улице и, невзирая на свой нежный возраст, прекрасно это понимал. Он не умел попрошайничать, воровать и ночевать в подвалах; оставшись на улице, он рисковал при первой же попытке раздобыть еду очутиться в милиции, которая в два счета вернула бы его к дяде Саше. А если бы этого не случилось, он бы, наверное, просто погиб от голода и холода, не умея позаботиться о себе.
При этом голова у него была светлая, а время, проведенное в доме Вронского (особенно тот его отрезок, на протяжении которого к нему в спальню периодически наведывался «дядя Марк»), не прошло для него даром. Незаметно для
