— Через кухню? — спросил я.
— Зачем? Можно было через туннель попасть. Большой портал — «Студебеккер» въезжал. А в сорок седьмом два солдата через этот туннель за демаркационную линию ушли. Из МГБ приехали, вход взорвали, засыпали и даже бетоном залили. А до того мы много ходили. Все по фронтовой привычке искали чего-нибудь… Хотя и нечего было искать, перед нами там еще часть стояла. Если что и было, то они забрали. У нас вот только еще три перстня нашли… Таких, как мой, лишь печатки другие.
Как спокойно он это сказал! Вот что значит — НЕВЕДЕНИЕ.
— Почему ж ерунда? — удивился я. — Золото все-таки.
— Не, — отрицательно покачал головой Будулай, — и мой — не золото, и те не золото. Какой-то сплав. Легкий очень — золото тяжелее. Это нам один еврей объяснил, ювелиром был до войны.
— Ну и куда ж они делись, перстни эти?
Мне очень трудно было сохранить вид праздного любопытства на лице. Но, кажется, удалось, потому что старик столь же равнодушно ответил:
— А все, кто в моем экипаже был, их и забрали, «Окольцованный экипаж» — нас так называли. Командир лейтенант Агапов взял себе тот, на котором крестик был, как у меня, только вдавленный. Он потом роту принял. Как дальше служил — не знаю. Я уволился — он остался. Башнер Аветисян взял перстень, где только палочка выпуклая была. В Армению, наверно, уехал, я еще служил. А третий — заряжающий забрал, тоже черточка, но вдавленная. Тоже откуда-то с Кавказа был, фамилию не помню.
У меня в мозгу безо всяких электронных и препаратных вмешательств закрутилась карусель. Перстеньки, оказывается, на территории бывшего СССР! Все четыре! И очень может быть, что их владельцы сейчас благополучно носят их, подобно деду Анатолию, или хранят где-нибудь в ридикюлях для потомков. Впрочем, могли, конечно, и помереть. А потомки эти перстни уже давно сплавили… Впрочем, они бы их точно сплавили, будь эти перстни золотые. Но они же не золотые, а хрен знает из чего. Наши люди все запишут в анодированный «люминь», если слишком легкое. Поэтому цену за них не возьмешь, пробы на них, само собой, нет, так что их вообще могли выкинуть или детям подарить. Маленьким… А те — сменять на жвачку с картинкой, на карандаш, на… Короче, ищи-свищи.
И все-таки, если б удалось найти тех солдат или их потомков, было бы очень клево. Может быть, папочка раздумал бы меня взрывать?
Но тут появилась Таня и проговорила своим девчачьим голоском:
— Обед готов!
— Потом еще поработаем, — сказал старик, выбил трубку, прочистил специальной кочергой и двинулся к дому.
Обед у Тани вышел классный. Салат из огурцов, помидоров, перца, лука и зелени, борщ с хохляцким салом и сметаной, «ножки Буша» (куриные окорочка) с гарниром, «Анкл Бенс» — лимонное желе и ананасовый компот.
— Полчаса поспать надо, — вздохнул Будулай, — разморило.
— Вы мне посуду вымыть поможете? — спросила Таня.
— С удовольствием, — сказал я, — хотя и боюсь.
— Чего может бояться такой мужчина?
— Анекдот старый вспомнил. Привозят мужчину в роддом…
— Уже смешно! Дальше…
— Спрашивают его врачи: «Как же ты, мужик, дошел до жизни такой?» А он отвечает: «Сначала я вместо жены посуду помыл…»
— Было бы эффектнее закончить: «А все начиналось с мытья посуды…» Не хотите — не мойте… Если так уж боитесь.
— Это я так. Чего надо: полоскать, вытирать? Командуйте.
— Вот полотенце, вытирайте. Здесь не Москва, горячей воды из крана нет, а мыть в тазике я вам не доверю. Жир оставите и полотенце раньше времени замажете.
Посуду мы вымыли быстро — Таня проворно ополаскивала, я успевал вытирать, и впечатление было такое, что у нас богатейший опыт семейной жизни. Хотя с тех самых пор, когда весь клан Бариновых перебрался во дворец Чудо-юда, я посудой не занимался, впрочем, как и Ленка, и Зинка, и мама.
— Таня, — спросил я. — А вы дедушку этого давно знаете?
— Давно. Он меня и сосватал в «Чавэлу». Хоть он и не народный и не заслуженный, а его там уважают. В смысле цыганской музыки и всего прочего,
— Интересный мужичок, — подхватил я, — фронтовик, оказывается. Я думал, из всех цыган один Будулай воевал.
— Очень интересный народ, — заметила Таня, — сложный. С обычаями, которым тысячи лет. И почти без истории, между прочим. Вы не назовете ни одного царя, ни одного короля, ни одной войны, которую вели бы сами цыгане. Нет территории. Где-то в Северной Индии, говорят, когда-то жили. А покинули ее, никто не знает когда. Считают, между V и X веками нашей эры. Ничего себе точность, а? С разбросом в 500 лет! Это все равно, что сказать: «Русские победили в Куликовской битве где-то между 1080 и 1580 годами». Правда?
— Да, это смешно было бы прочесть… — согласился я.
— Ну вот. А у цыган вся история примерно так изучена. У них есть только сказания, легенды, песни… Никто точно не скажет, где какой табор кочевал сто лет назад. Да, бабка какая-нибудь или дед могут припомнить, где ходили полвека назад, чего делали, кто гадал хорошо, кого мужики за конокрадство убили, а кого только выпороли. Вспомнят, может быть, как кто-то с кем-то из-за женщины кнутами хлестался. И, конечно, много чего напутают, ромалэ. Или приврут, если точно не помнят.
— А вашу «Чавэлу» цыгане содержат? — спросил я.
— Я как-то не интересовалась, — ответила Таня, — в коммерческие тайны не суюсь. Платят хорошо, вот и живу без особых проблем.
— Неужели никогда не хотелось поиграть где-то в другом месте?
— Не отказалась бы, — кивнула Таня, — но увы — не зовут! Я не лауреатка конкурсов, посредственная профессионалка. У меня есть какой-то уровень, выше которого мне, наверно, не подняться. Я никогда не стану Паганини или даже Лианой Исакадзе. И в ансамбле у Спивакова мне не сыграть. Тем более что они в Испании, а я здесь.
Посуда кончилась. Я узнал, что Танины родители живут во Львове, мама ее росла без отца, который вроде бы был моряком и погиб на войне где-то на Северном флоте. Отец Тани учитель, сейчас сидит без работы, то ли оттого, что не хочет работать, то ли оттого, что не может…
— А я тут сразу после консерватории устроилась. В театре, — рассказывала Таня, и мне вдруг стало не по себе. Как-то невзначай я понял, что верю всему, что она рассказывает. И даже не пытаюсь усомниться. Этот прием — забалтывание — был из арсенала Джека. Он так свободно общался с клиентами, сочиняя разные истории, что они, на сто процентов убежденные в его небезопасности, раскрывались, ощущали успокоение, платили откровенностью за откровенность, а затем попадали в топку. У меня в голове словно бы зазвенел тревожный звонок: «Она ж тебя забалтывает! Ты забыл, что она тебя видела во дворе дома, откуда она, может быть, пристукнула Адлерберга. И она знает, что ты ищешь ее!»
Мне трудно было понять, говорит ли во мне «руководящая и направляющая» или собственная осторожность. Попробовать уйти отсюда? Но куда? В Москву, где уже заступила вечерняя смена ППС и почти у каждого сержанта в планшетке лежит ориентировка на меня? А кроме милиции, там еще команда Джампа, которая уже знает меня по имени, ибо пробежалась до травмпункта и хозрасчетного отделения, где я был записан в регистрационные журналы под своей фамилией. Хрен же его знал, что моя «Волга» взлетит?! И к Джампу у меня не было претензий, я его и в глаза-то не видел. Слышал, правда, что он хороший парень, честно бережет свои точки и входит в понимание, если кто-то не платит по уважительным причинам. Впрочем, такие слухи распускают не о нем одном, а потом выясняется, что этот благотворитель — жмот и подонок, который копейки не простит.
Конечно, могло быть и так, что ребятам Джампа сейчас будет не до меня — они могут начать разбираться, кому быть на его месте. Если б я был сейчас дома, то мог бы, наверно, вычислить, что творится в этой фирме. Если там нет одного крутого преемника, а пара-тройка, каждый со своей кодлой, то за себя с этой стороны беспокоиться нечего. Но если преемник есть, то он пуп надорвет, лишь бы достать меня и показать, что он круче покойного Джампа.
