— Здорово! — воскликнул Глассон.
— Да, изобретение весьма полезное в нашем деле, — согласился Иваницкий, убирая флакон и скляницу для тайнописи обратно в шкап. — Хотите чаю?
За окном стояла темная апрельская ночь с размытыми в небе звездами, мутной луной и сильным ветром, налетающим порывами.
— Ложитесь на оттоманку, — предложил после чая Иваницкий Глассону. — Пора спать.
— А вы? — спросил Иван.
— А я сплю здесь, на диване, — ответил штабс-капитан, кладя в изголовье подушку. Краем глаза Глассон заметил, что Иваницкий привычным движением сунул под подушку свой револьвер.
— Ну что, спокойной ночи? — сказал, улегшись на диван, Иваницкий.
— Спокойной ночи, — ответил Иван, устраиваясь на оттоманке.
Иваницкий задул свечи, стоявшие на диванном столике. Через две или три минуты, Глассон нарочно прислушивался, штабс-капитан стал дышать мерно и ровно — уснул. Так засыпают, по обыкновению, люди с чистой совестью либо уверенные в том, что живут правильно. Поляк и католик Иваницкий был из таковых, убежденных в своей правоте людей, делающих зло стране, в которой он жил и которая его кормила, во имя блага своей родины, многострадального Царства Польского. По крайней мере, он искренне так полагал.
Глассон вздохнул и повернулся на бок. Сон не шел к нему. Он лежал и слушал дыхание штабс-капитана, какое-то шуршание под полом и шум ветра за окном. Он чувствовал, что его уши и щеки начинают гореть.
«Верно, вспоминает кто», — подумал он, боясь признаться самому себе, что это выходят из его души последние капли стыда.
К флигель-адъютанту Нарышкину, остановившемуся у своего знакомца по Петербургу губернского штабс-офицера Отдельного корпуса жандармов полковника Григория Сергеевича Ларионова, Глассон явился на следующий день около восьми часов пополудни, когда время визитов давно закончилось, зато улицы погрузились во тьму, и узнать на них даже родного брата стало весьма затруднительно. К тому же он подкатил на извозчике прямо к самым дверям парадной дома, и когда вышел, то эти несколько шагов по ступеням крыльца прошел с поднятым воротником и в надвинутой на глаза шляпе.
Оба полковника находились в кабинете, пили кофей и курили сигары, когда камердинер Григория Сергеевича доложил о приходе студента Глассона.
— Это ко мне, — поднялся с кресел Нарышкин.
— Пусть подождет в гостиной, — сказал камердинеру Ларионов и выпустил колечко дыма. — Господин полковник сейчас к нему выйдет.
— Это что, тот самый, что донес о заговоре Долгорукову? — спросил Григорий Сергеевич, когда камердинер вышел.
— Да, тот самый, — ответил Михаил Кириллович. — Я просил его исполнить одно мое поручение и немедля доложить мне. Вероятно, он исполнил его.
— А что за поручение? — спросил Ларионов. — Еще кого-нибудь заложить?
— Да вроде того. — Нарышкин не стал вдаваться в суть дела. — У вас тут под боком целый заговор зреет, а вы и не чешетесь.
— Ну, это ты не прав, — слегка нахмурился Ларионов. — Мы узнали их планы, обнаружили связи, определили квартиры, в которых они скрываются, знаем структуру их организации. Конечно, работа эта черная, не видная, но зато теперь нам есть, что им предъявить. Если бы мы этого не сделали, то, сам понимаешь, они смогли бы на суде отделаться лишь нареканием. Кроме того, на мой рапорт генералу Потапову мне было велено ничего не предпринимать до приезда из Петербурга особого эмиссара, который бы смог разобраться на месте со сложившейся ситуацией и самостоятельно принять решение. А ты приехал только третьего дня…
— Я уже согласовал свои действия с господином губернатором и генералом Львовым, — затушил сигару флигель-адъютант. — Пора брать этих заговорщиков за жабры. А то слишком уж заигрались. И первой ласточкой в нашем начинании будут небезызвестные вам, надеюсь, штабс-капитан Наполеон Иваницкий — имечко его тебе ни о чем не говорит? — хмыкнул Михаил Кириллович. — Затем комитетчик Жеманов, главный заводчик среди студентов, и этот Глассон.
Ларионов подивился:
— А доносчика-то зачем арестовывать?
— Ты на меня, брат, не сердись, но твое долгое сидение в провинции пошло тебе явно не на пользу, — участливо посмотрел на Ларионова Нарышкин. — Ну, посуди сам: что такое донос? Это сомнительные сведения одного негодяя — еще неизвестно, чем вызванные, может, одной простой личной неприязнью или, как в нашем случае, практическим денежным интересом, — требующие долгой и тщательной проверки. Они явно субъективны. Почему следствие должно доверять таким сведениям? И человеку, предоставившему эти сведения, который, несомненно, обладает далеко не лучшими человеческими качествами? А вот если он был взят вместе с остальными, да еще с уликами, то его показания, как члена тайной противуправительственной организации, имеют уже совершенно иной вес. Они официальны, объективны и даны в следственном процессе, что отметает всякую их сомнительность, стоит лишь сопоставить их с показаниями других арестованных, которые, я не сомневаюсь, будут. Чувствуешь разницу?
— Да, генерал Потапов не ошибся, что прислал к нам именно тебя, — задумчиво сказал Ларионов.
— Генерал Потапов вообще никогда не ошибается, — невозмутимо заметил ему Нарышкин. — Поэтому, зная твою хватку, и поручил руководство арестом ваших заговорщиков тебе.
— Когда начинать? — быстро спросил Ларионов.
— Это мы решим, когда выслушаем нашего студента. Пошли?
Какая-то пружинка, о существовании которой Глассон доселе не подозревал, заставила его при виде вошедших в гостиную их высокородий проворно подняться со стула.
— Знакомьтесь, — повел рукой в сторону Ивана Михаил Кириллович, — студент Императорского университета господин Глассон, наш добровольный помощник и верноподданнейший гражданин. О его заслугах перед отечеством уже было доложено государю императору, и Его Величество изъявил по данному поводу свою высочайшую благосклонность и полнейшее удовлетворение. А это, господин студент, полковник Ларионов, коего ваши товарищи в случае удачного исхода революционного мятежа намерены казнить расстрелянием третьим по счету.
— Они мне не товарищи, — нашел в себе силы Иван не согласиться с флигель-адъютантом.
— Это вы заявите после своего ареста, — заметил ему Нарышкин. — А покуда вы в их команде и совсем недавно встречались с одним из главарей готовящегося мятежа, передавшим им через ваши руки весточку. Ведь так? Удалось вам уговорить его написать своим товарищам записку?
— Удалось, — сказал Глассон, умолчав, что Иваницкий, в общем, по собственной воле написал письмо.
— И где же сие судьбоносное послание?
— Со мной, — произнес Иван и достал из кармана сюртука сложенный пополам лист почтовой бумаги.
— Ну-ка, ну-ка, — принял бумагу из рук Глассона Нарышкин и развернул ее. Потом, как ранее и Иван, повернул ее обратной стороной и, увидев ее девственную белизну, вскинул глаза на студента и хмуро поинтересовался: — Это что, шутка?
— Вовсе нет, господин полковник, — тоном знатока ответил Глассон. — Это письмо штабс-капитана Иваницкого. Только оно написано тайными чернилами.
— Тайными?
— Именно, — подтвердил Иван, довольный произведенным эффектом. — Чтобы его прочесть, надо смочить бумагу специальной жидкостью. Она находится в шкапу в кабинете штабс-капитана во флаконе из-под тинктуры для волос.
— Вот как? — с большим любопытством посмотрел на Глассона флигель-адъютант. — Может, вы знаете, где Иваницкий прячет противуправительственные бумаги и запрещенную литературу?
— Только в кабинете или бывшей людской, переделанной под чулан, — без запинки ответил Глассон, глядя прямо в глаза полковника. — Там же, по всему вероятию, спрятаны и деньги для раздачи восставшим… простите, мятежным крестьянам.
— Да вы просто молодец! — воскликнул Нарышкин с восхищением. — Ах, молодой человек, — он по-отечески посмотрел на Глассона, — если б вы знали, как вы меня порадовали. А как блестяще выполнили задание, а, Григорий Сергеевич! — посмотрел на Ларионова Михаил Кириллович, как бы приглашая того порадоваться вместе с ним. — Не агент, а просто находка! Вам бы, господин студент, в жандармерии служить, быстро бы продвинулись, верно, Григорий Сергеевич?
— Верно, — поддакнул Ларионов, принимая игру Нарышкина. — А и правда, господин Глассон, поступайте-ка к нам на службу в жандармское. Уверяю вас, год не прослужите, как получите офицерский чин.
— Благодарю вас, но… у меня другие планы, — боясь обидеть обоих отказом, все же не принял их предложения Глассон.
— Ах да-а, — протянул Нарышкин. — Вы ведь художник. В душе. И ваша мечта открыть фотографический салон для изготовления портретов детей, господ во фраках и дам с собачками. Но это дело также полезное и для жандармов, и полиции. Делание портретов громил, убийц, маниаков и иного рода преступников тоже суть искусство, к тому же практически помогающее знать их в лицо и вылавливать по мере совершения ими преступлений. Впрочем, выбор, конечно, за вами. Еще что-то удалось выведать?
