— А ты кто такой?
И я, только уже дважды нажав на курок, вспомнил, что это именно он прыскал в лицо При ослепляющим и затыкающим рот «кремом». Не случайно подсознание выбрало в качестве первой мишени именно его. Тут же направив ствол на водителя, я велел ему негромко, но резко:
— Вылезай! Хочешь жить — давай без подвигов! Руки подними. Иди сюда.
Пока раненый громко матерился, нянча простреленный локоть, я целился в живот подошедшему водителю. Вообще-то надо кончать пользоваться чужими пушками без пристрелки. Вон ведь как — хотел попасть в плечо, а попал в локоть. И то со второго раза. Эдак и погореть можно.
— О-оле-е-жек? Ты-ы? — идиотски, будто спьяну, улыбалась, пошатываясь, При. — А они меня укололи, мер-рзавцы!
Картину она собой являла ужасную. Перекособоченная, с ошметками ярко-алого «крема» на лице, со скованными наручниками руками, с идиотической усмешкой. Самое малое, чем я мог отплатить ее похитителям, это угостить их тем же кремом и тем же уколом. Что я и сделал. Потом опять закрыл люк в подвал, чтобы не вызывать раньше времени тревогу, и за локоть потащил При к «тойоте». Снять с нее наручники я не рискнул: мало ли что она выкинет в таком состоянии. А бить я ее не смогу.
Мужик в багажнике успел капитально окоченеть и, когда я вываливал его на снег, даже не матерился. Но — дышал. Потом я выволок на снег мычащего водилу. Не всегда, но часто случается, что именно такие приключения помогают «пацанам» явственнее понять: нынешний их путь — не лучший из возможных. В погонях, арестах и прочих разных стычках есть некий кураж, который опьяняет, мешая думать трезво. А вот когда, например, лежишь, запертый в багажнике, на двадцатиградусном морозе, не зная, чего ждать: то ли пули в затылок на какой-нибудь свалке, то ли тихого конца от окоченения... Человеку в такие минуты свойственно молиться: «Если обойдется на сей раз, то я — никогда больше. Только спаси. Боже!»
Иногда после этого люди действительно начинают думать головой. Что способствует.
Зою Матвеевну я тоже вытащил и, показав ей на пытавшегося встать окоченелого, предупредил, что ее коллеги нуждаются в срочной помощи.
Особенно тот, у которого травма глаз. И еще есть один с ранением, в «рафике». Не знаю, как Каток привык поступать в таких случаях, но раз он их на похищение При подбил — пусть с ними и расхлебывается.
Принцессу мою, едва мы сели в машину, словно прорвало. То ли впрыснутый препарат оказался долгоиграющим, то ли сказывалось потрясение от нечаянного избавления. Она говорила, не умолкая, и я, хотя и нуждался как минимум в часе спокойных сосредоточенных размышлений, не в силах был ее утихомирить.
Да и не очень пытался, после того как, отъехав от «Глобуса» на пару улиц, мы остановились в некоем сумрачном дворе и минут двадцать исступленно целовались, как подростки после бутылки шампанского. Не зная, сколько нам осталось жить и какая это будет жизнь, я с нежным восторгом впитывал в себя ее губы, запах ее волос, тепло и роскошь сильного большого тела...
Оторваться я смог только тогда, когда сообразил, исцеловывая прекрасно-атласные груди: еще немного, и я либо лопну, либо разложу ее, сорвав одежду, прямо тут, в иномарке, посреди вечернего города, на глазах у выгуливающих собак окрестных жителей.
Кисловатые рвотные запахи в чужой машине мешали целиком сосредоточиться на любимом существе. Ненароком напомнив, что Каток мог ведь и погоню за нами отрядить, рассудительность взяла свое — и мысль о том, что машину и нас в ней уже ищут жаждущие реванша бандюги, слегка меня отрезвила. Маленько грызло душу то, что я дал волю эмоциям и походя искалечил двух человек. Впрочем, сейчас любая пара глаз или рук, на которую стало меньше у противника, — мой плюс. Вот так себя оправдывая, я рулил.
При болтала, и мы ехали.
Она то смеясь, то плача сообщала, как истосковалась по мне и по моей нежности; как пусто и одиноко ей, когда она не видит меня рядом, когда не уверена, что я помню о ней; как ненавидит мою слабость к любой юбке, хозяйка которой согласна раздвинуть передо мной ноги; как жалеет, что чуть раньше, в подвале у Катка, у нее не было под рукой пистолета, чтобы отстрелить мне именно то, что я сую куда ни попадя; что ей совершенно плевать, с кем я спал, сплю и буду спать, лишь бы я был жив и счастлив; что она и без пистолета обойдется и, как только выдастся минутка, просто отгрызет мне то, что любит, включая нос и уши...
Еще ее переполняли восторги по поводу Катка и влюбленных в него до беспамятства обеих жен, у которых великолепные улыбки и чудесные, все понимающие глаза. С обожанием вспоминала она и генерала Ноплейко, который правильно предупреждал ее о моей доверчивости ко всем шлюхам на свете и которому она немедленно должна сообщить, что с нами обоими все в порядке, потому что именно он, Ноплейко, пошел бы на хрен со своими подлыми дилетантскими штучками по химической обработке сотрудников...
Только минут за десять до того места в Новогирееве, где я планировал оставить машину, ее сморила реакция на препарат, который ей вкололи похитители, и моя ненаглядная При замолчала, уронив мне на плечо свою пшеничную гриву. Мы с ней слишком бросались в глаза и хорошо запоминались, чтобы пользоваться частниками. Так что пришлось, бросив «тойоту», тут же угонять другую машину. Я отвез свою радость в тайник возле «Кутузовской», оставил там, а потом отогнал угнанное авто на место... В общем, лечь к ней в постель я смог лишь под утро, вымотанный до такой степени, что вырубился, едва прижав голову к ее груди. Одетой, между прочим.
Раздеть ее у меня просто не хватило сил...
* * *
Пробуждение было жутким: кто-то меня душил, придавив живот и руки так, что я не мог шевельнуться.
Открыв глаза, я узрел свирепый, с ненавистью шипящий что-то лик моей ненаглядной. Ее массивные колени прижали к кровати мои предплечья, соответствующих габаритов ягодицы смяли живот, а цепкие тренированные пальцы стискивали горло...
В первое мгновение я подумал, что она сбрендила после той наркотической дряни, которую ей вкололи вчера. Бывает и такая реакция.
Потом разобрал, что она говорит:
— ...подонок! Я тебя задушу, тварь. Я говорила, что все мое?! А ты с этой шлюхой?.. Ты меня целовать лез, после того как эту б... вылизывал?!..
Ярость на себя самого, рассиропившегося вчера и не поленившегося с нее снять наручники, придала сил и позволила откинуть прочь всякие лирические фигли-мигли. Собравшись, я, беспомощный, малиновый от удушья, жалко втягивающий голову в плечи, чтобы ослабить ее тиски, жмурясь от неожиданной напасти и возбуждая ее бешенство своей беспомощностью, внезапным рывком выгнул шею и что было мочи впился зубами в ее запястье! Следом за тем, едва уловив инстинктивное смещение центра тяжести, я вывернул из-под ее колена правую руку и ткнул щепотью в горло. Она захрипела от боли, а я, освободив левую руку и с наслаждением воткнув указательный палец в парализующую точку возле ключицы, правой схватил ее за волосы и, дернув голову назад, опрокинул обезумевшую бабу на спину.
Отмахнулся от желания впиться поцелуем в упругую шею и еще раз воткнул указательный палец — теперь ниже и левее солнечного сплетения. Она беззвучно разевала рот от боли и удушья, не имея возможности даже скорчиться. А я рывком сбросил ее вниз лицом в пол и, навалившись коленом на позвоночник и заломив локти за спину, снова прихватил их наручниками, лежавшими под матрасом. Вслед тут же стянул ее щиколотки своей рубашкой, завязав рукава двойным узлом. Подождал, отдуваясь, пока ее почти лишенный притока кислорода мозг отключится, и только тогда помассировал ей точку под грудью, освобождая парализованные мышцы.
Она смогла начать дышать, а я, не оборачиваясь, пошел в совмещенный сортир. Голый, рухнул на унитаз, стараясь справиться с тошнотой и злобой.
Болван! Позволил себе расслабиться и чуть все не испортил.
Да разве можно надеяться на здравый смысл женщины, у которой в крови перемешаны горечь от измены только что обретенного любовника, умело раскочегаренная манипуляторами, и невесть какой наркотик? Болван, чуть нас обоих не погубил. Главная моя ошибка: тороплюсь везде успеть, жалея время на отдых. Хватит суетиться. Сейчас, как никогда, мне недоспать — хуже, чем недоесть. А живот, кстати, сводило так, будто он и забыл, когда ему в последний раз хоть что-то давали переварить.
Трудная жизнь у моего живота. Перед выходом на дело наедаться нельзя, чтобы не терять подвижности и не осложнять ситуации в случае ранения, особенно ранения в живот. Во время операции тоже нельзя, потому что либо не до того, либо неизвестно, чем накормят. После — на еду не остается сил. А едва отдохнешь — все сначала, пора на новую операцию... Но на душе, уразумевшей, что мои отношения с Принцессой далеко не так безоблачны, как я позволил себе надеяться, скребло еще сильнее. Вот она, ноша человечья: некого любить — тоска от пустоты, а полюбил — и до того наполнился разнополюсными «чюйствами», что опять-таки хоть в петлю.
