Ознакомительная версия.
— Плевать я хотела на твою цивилизацию, — сказала она, растягивая слова. — Я выросла в чайна-таунском притоне. Я пела в гарлемских забегаловках. Я ложилась под мальчишек-ниггеров, и они кусали меня вставными железными зубами, и шрамы долго заживали. Меня воспитал старый монгол, втихаря занимавшийся ковкой холодного оружия на задах своего крохотного китайского ресторанчика, и я подносила ему в кузнечных щипцах раскаленные лезвия, а мне было, Фрэнк, всего шесть, семь лет, а в восемь лет меня изнасиловал, прямо в этой маленькой кузнице, его подмастерье, старый Доусон. Я тертый калач, Фрэнк. И я знаю цену вот этому. Это — надежно, потому что это — древнее. Это — живое. Это — продолжение твоей руки. Это никогда не подведет.
— Тебя это подвело однажды!..
— Сейчас не подведет. Каждый может ошибиться, Фрэнк. Каждый может оплошать. Но лев, Фрэнк, прыгает только один раз.
И она протянула негру кулак с тем, что крепко зажато было в нем.
Гул последней, генеральной репетиции.
Как жаль, что у жизни нет последнего, генерального прогона. Прогнал бы — и посмотрел, что ты сделал не так, где можно подправить, где укоротить, где стереть грязь, где подлатать дырки. И жить начистоту, набело, с блеском, без сучка без задоринки. Как говорил дирижер Вилли Ферреро — эти слова любил цитировать Миша Вольпи: «Хм, господа оркестранты, давайте сразу играть во второй раз».
Люди. Лица людей. Сколько лиц людей, Господи, промелькнуло мимо меня в эти фантастические полгода, пока я… Стоп, машина, задний ход. Не думать о том, что все это в последний раз. Ты еще выкарабкаешься, Алка. Ты еще придумаешь ход конем. Беспроигрышную ходульку. Ты…
— Башкирцева! На сцену! Прогон! Пошел оркестр! Освещение! Где красные софиты?! Саня, красные софиты! Быстро! Она в этой песне курит, и дым у нее должен быть красный! Саня! Не спи!
Не спи, Саня. Не спи, Леха Красный. Не спи, Раиса. Не спи, синий Фрэнк. Не спи, девочка Джессика. Не спите, все ребята, кто сегодня репетирует со мной, а завтра будет выступать. Жизнь — это всегда последний концерт. Последний.
Господа, давайте сразу играть и петь в последний раз.
«Ночь светла. Над рекой тихо светит луна… И блестит серебром голубая волна. В эту ночь при луне, на чужой стороне, милый друг, нежный друг, вспомни ты обо мне!..»
Песня русских эмигрантских кафе. Песня русской тоски. Песня ностальгии. Песня любви — от чужбины до чужбины.
Канат. Не бойся. Я покажу им всем кузькину мать. Они все завтра увидят меня в деле. Да, я сяду в тюрьму, но сяду за дело, а не за выдумку. Я перестреляю их всех, сволочей, завтра прямо на концерте, со сцены, из своего замечательного «Титаника», со страху подаренного мне Беловолком.
Не пори ерунду, Сычиха. Не сходи с ума. Никого ты не перестреляешь. Выстрели лучше поросенку в нос.
«Ночь светла… над рекой тихо светит луна…»
— Стоп! Еще раз эту фразу!..
Я расстреляю всех со сцены, и ринусь за кулисы, и ты там уже будешь меня ждать, и по лестницам, через черный ход, мы вывалимся на улицу, и сядем в «вольво», и хлопнем дверцей, и… Куда увезет нас железный шарабан?! До чего мы успеем доехать?! До первого поста ГИБДД?!
«В эту ночь при луне, на чужой стороне…»
Черный Фрэнк за моей спиной гудел басом. Глубокий тон, басовая струна. Подземный гул. Какие-все таки эти черномазые музыкальные. Как латиносы. Какой все-таки прелестный мужик. Интересно, сколько ему лет? Негры — люди без возраста, у них морды всегда молодые. На черном фоне не видно морщин. «Милый друг, нежный друг…»
И Джессика у него классная девчонка. Какие у нее ярко-зеленые, пронзительные глаза. Просто как крыжовничины! Кого-то напоминают…! «Вспомни ты обо мне…» Вспомни… Вспомни… Кого?..
Бэк-вокал тихо завывал. Оркестр был деликатен как никогда. Я, в кровавом свете красных софитов, подняла над скорбно наклоненной головой согнутую в локте руку с дымящейся сигаретой, бессильно уронила. Я вспомнила.
Такие, точно такие глаза я видела у той девочки с курицей, что спасла меня от верной гибели в том вонючем подвале у Белорусской. Две зеленые крыжовничины. Два изумруда-кабошона.
Сигаретный дым овевал меня, окутывал свадебной фатой. Я стояла на сцене, уронив голову на грудь, сигарета дымила и уже обжигала мне пальцы.
До меня доехало, что я тоже стою на этой сцене с закрытыми зелеными глазами.
В зеленых мягких канадских контактных линзах, заказанных мне Юрой Беловолком, моим продюсером.
Потому что у Любочки Башкирцевой, мать ее за ногу, были тоже, провались все на свете, зеленые глаза.
— Миша! Миша! Распой меня сегодня как следует!
— К роялю!
Она видела себя в зеркало. Зачем Беловолк навешал в студии так много зеркал. Какой-то самостриптиз. Видишь себя впереди, сбоку, сзади, сверху и снизу. Башкирцева-стерео. Ты сегодня Башкирцева в последний раз.
— Любочка, еще раз, пожалуйста, этот пассаж — до верхнего «до»! Шире рот раскрой! Шире! Будто у тебя между зубов палочки вставлены!
Алла раскрыла пасть до отказа. Прокатила голос вверх-вниз, как по американской горке.
— Мишенька, ну как?..
Вольпи послал ей воздушный поцелуй, подняв руку от клавиатуры.
— Люба, тебе нет равных!
«Если понадобится, Беловолк сделает третью Любу. Он же делатель звезд. Он ушлый. Он мастерюга. Он уже наблашнился». Мысли метались зло, рвались, как тучи на ветру.
Продюсер не вошел — ворвался в студию. На ходу впивался взглядом в часы на запястье.
— Люба, одеваться! Одеваться, дорогая! Все черное, поняла?.. Все черное, как всегда! Короткое платье от Юдашкина, то, широкое, чтобы ножки все на виду, черные туфли на высоких каблуках, и длинный черный плащ!
Алла оперлась локтем о черную лаковую крышку «Стейнвея». Миша Вольпи перебирал клавиши. Алла обернула лицо к Беловолку и тихо спросила:
— Юрочка, а можно я надену на мой «Карнавал» то самое алмазное колье?.. Ну, знаешь его, да?.. Я уже надевала однажды… Мне кажется, оно очень пойдет к этому черному платью.
— Ты права. — Он пристально посмотрел на нее, будто увидел впервые. — Это будет последний аккорд в твоем…
«Проклятье. Заключительный аккорд все равно сыграю я».
— В твоем сегодняшнем блестящем имидже. Изабелла уже ждет. Она сама займется твоим гримом. Марину я отпустил. Белла классный визажист. Ее макияжу нет равных.
Когда я швырнула в сумку, с которой отправлялась на концерты и на гастроли, черные туфли на каблуках-ходулях, зазвонил мой сотовый. Я схватила его, как хватают ежа голой рукой.
— Да?!
— Хэллоу, Долли. Как вы, примадонна? Вы готовы? До или после концерта? Или…
— Катись в задницу, гнусный папарацци. Ты так хочешь славы. Ты ее получишь. Но не тем концом. У меня все готово для тебя.
— За «задницу» я вам еще набавлю, так и быть. Итак, опосля торжества высокого искусства?
— Не потеряемся.
Я резко надавила на зеленую кнопку «Take off». Меня трясло. Эстрадное волнение?! Гори все синим пламенем. Еще раз распахнуть сумку. Проверить, все ли на месте. Туфли. Платье. Плащ. Термос с горячим кофе с коньяком. Бутерброды с паюсной икрой. Пистолет. Косметичка. Кошелек. Пачка «Danhill». Тюльпан.
Алмазное колье моталось на шее. Холодило голые ключицы. Я сжала в пальцах острый золотой цветочек, усыпанный инистой алмазной пылью. Вольпи уже уехал — он хотел еще заехать домой до концерта. Изабелла мыла руки после макияжа. Беловолк уже ждал меня в машине.
Когда я спускалась в лифте вниз, у меня в голове билось лишь одно: я классно стреляю и попадаю в пятачок поросенка с тридцати шагов. С тридцати. С тридцати.
Когда они уже мчались по Садовому, Алла глянула на Беловолка, сидящего за рулем, строго и сурово, как владыка на подданного.
— Ну, что еще?.. Забыла дома что?.. Теперь уже поздно, девочка.
— Заедем в Рязанский переулок. Я забегу на две минуты в один дом. Мне… нужно.
Беловолк, не отрывая прищура от дороги, усмехнулся.
— Бывший хахаль, что ль, там какой живет?.. На Любин триумф пригласить хочешь?..
— Да, представь себе, ты догадался. Хочу напугать человека. Шутка ли, сама Башкирцева, к нему в занюханную комнатенку, и с контрамаркой в руках на свой вечер. В штаны можно наложить от счастья. Я люблю сюрпризы, Юра.
— Будь по-твоему.
Покруглив в машине около трех вокзалов, обогнув Казанский, они нырнули в тихий Рязанский переулок.
— Останови здесь. Я быстро.
— Я потакаю твоим капризам, а этого делать нельзя.
Ознакомительная версия.
