— Я помню. Ты, Вова, хорошо учился в школе? Помнишь, наверное: «Повторение — мать учения».
— Перестань. У нас обоих завтра тяжелый день.
— Точно. — Смольный залпом допил водку, поднялся с дивана. — Пойду-ка я спать. Будешь завтра уходить, если я еще не проснусь — не буди.
— Хорошо, — пообещал Козельцев.
Смольный икнул, хмыкнул и скрылся в спальне. Когда Владимир Андреевич, упаковав наконец чемодан, заглянул в комнату, Смольный спал поперек его кровати, разбросав руки крестом. Надо отдать ему должное, он совершенно не храпел. Владимир Андреевич подошел ближе. Из кармана брюк Смольного торчал уголок портсигара.
У Козельцева вдруг появилось дичайшее желание взять какую-нибудь железяку помассивнее и раскроить «партнеру» череп, но он поборол искушение. Во-первых, консьержка видела, что они заходили вместе. Во-вторых, если Смольного внезапно «приобнимет дядька Кондратий», кто решит проблему с Пашей?
Владимир Андреевич вздохнул и пошел спать на диван в гостиную.
* * *
Далеко за полночь Дима обнял Катю, провел кончиками пальцев по обнаженному плечу.
— Я тебя люблю, — сказал он.
Катя приподнялась на локте, посмотрела ему в лицо, улыбнулась и осторожно поцеловала в губы.
— Я тоже тебя люблю, — ответила она.
— Ты выйдешь за меня замуж?
Катя наклонила голову.
— Дим, я мент.
— Разве это имеет какое-то значение?
— Для меня имеет. — Катя вздохнула, поцеловала его снова. — Не обижайся. Я тебя люблю и счастлива, что мы вместе, но замужество означало бы для меня смену всей жизни. Боюсь, я к этому не готова.
Дима подумал.
— У меня достаточно денег, чтобы мы втроем провели остаток дней в праздной роскоши. — Он усмехнулся. — Но, насколько я понимаю, дело вовсе не в этом.
— Нет, — покачала головой Катя.
— Ты стесняешься меня?
— Не говори глупостей. Просто мне нравится моя работа. Я не хочу ее бросать. А мне придется это сделать, если я выйду за тебя замуж.
— Понятно, — кивнул Дима. — Но ты-то мне доверяешь?
— Да, — ответила она и поцеловала его в третий раз.
— Ну и отлично. А насчет замужества… Я подожду. — Он улыбнулся. — Я товарищ терпеливый.
* * *
Алексей Алексеевич проснулся вдруг. Не плавно, как это бывало чаще всего, а резко, словно его окатили холодной водой. Однако открывать глаза не торопился. Лежал себе и пытался понять, что явилось причиной пробуждения. В чем проблема. То ли снова желудочные колики, то ли просто в туалет хочется.
Повалявшись минут десять, Алексей Алексеевич все-таки пришел к выводу, что желудочные колики не имеют к его пробуждению ни малейшего отношения.
Значит, нужно в туалет. Из-за этого и проснулся. Плохо и пошло. Раньше не просыпался. Надо бы сходить в местную поликлинику, проверить простату. Возраст уже — сами понимаете.
Алексей Алексеевич открыл глаза, откинул одеяло, сел и поискал ногами тапочки. Нашел, понятное дело. Куда им было деваться-то? Где поставил, там и стояли. Григорьев, прищурясь, посмотрел в окно. День был солнечный. Хороший день был. Белые газовые занавески лениво полоскались в потоке теплого воздуха, втекающего в окно спальни. Под окном же деловито ездили машины и галдели воробьи. У продуктового, что в соседнем подъезде, толпа грузчиков различной степени «наегости» азартно и весело, с шутками-прибаутками разгружала машину. А над головой крутился комар. Самый обычный комар. Может быть, из-за комара он и проснулся?
Григорьев проворчал вяло: «Лети, лети, пернатый друг», поскреб плечо и, подтянув трусы, отправился в «евротуалет». Затем обстоятельно принял душ, почистил зубы и причесался. Выйдя в кухню, открыл холодильник, намереваясь позавтракать, и тут же обнаружил на нижней полке бутылку коньяку. Какого черта коньяк делал в холодильнике, а не в баре, Алексей Алексеевич понятия не имел. Пбшло это — коньяк в холодильнике. Коньяк должен быть теплым.
Григорьев произвел инспекцию содержимого холодильного чудо-агрегата и обнаружил колбаску сырокопченую брауншвейгскую, предусмотрительно нарезанную и упакованную в местном супермаркете, маслица брикетик, фрукты в нижнем отделении; лимон на дверце, еще вполне свежий, и даже завернутый в серебряную фольгу кусок шоколадки. Да, шоколадку ела Женя. Она сладкое любит. Исходя из результатов осмотра Алексей Алексеевич сделал мгновенный вывод, что пузатая импортная бутылка попалась ему на глаза явно ко времени.
— Выпить, что ли, коньячку? — громко спросил он самого себя и сам же себе ответил: — Почему бы и нет? Коньяк, говорят, расширяет сосуды.
Не то чтобы Григорьев любил с утра пораньше заложить за воротник, но сегодня решительно нечего было делать. Ну, смотаться к вечеру за копиями к художнику. Всего делов-то. Все остальное он сделал. Словом, накатывал пустой день. Можно гулять, расслабляться. Не сильно, для проформы.
Если все пойдет без срывов, то через четыре дня они с Женей будут в Риме. Подумал, и тоскливо как-то стало. Любое дело, особенно красивое, изящное, тщательно выверенное, — как бенефис, как собственный ребенок. Его любишь, его лелеешь. Когда дело заканчивается, ощущения сродни тому, как если бы этот самый ребенок вырос и смотал удочки из родительского дома. Безотцовщина.
«Ладно, — подумал Алексей Алексеевич, возвращаясь в комнату и доставая из бара пузатый бокальчик. — Дело доделаем, а там можно и на покой. Будут качаться в гамаке на даче, или читать книги, или смотреть фильмы, или путешествовать. Или… Черт их знает, что они будут делать. Придумают по ходу».
Григорьев вернулся в кухню, плеснул в бокальчик коньяку, покачал в ладони, выпил маленькими глотками, положил в рот четвертинку дольки лимона и долго крутил ее на языке, прислушиваясь к собственным ощущениям и глядя в окно.
Коньяк горячей волной прокатился по пищеводу и приятным теплом осел в желудке. А вот во рту вкуса почти не осталось. Алексей Алексеевич налил еще половину рюмки и отправился в комнату. Здесь плюхнулся на диван и включил телевизор.
«О таком времяпрепровождении ты мечтал? — Да, примерно, наверное. — Осточертеет через неделю. Ну, через две».
От коньяка приятно поплыло в голове. Очень приятно. И Григорьев сделал еще глоток. На экране молоденькая дикторша с мрачным лицом зачитывала сводки с полей сражений мирной жизни. Алексей Алексеевич сидел, потягивая коньяк, и почти не слушал ее. Наверное, надо поставить какую-нибудь музыку, кино или мультики, но лень стало выбираться из кресла. Приятно и расслабленно было сидеть так, попивая неторопливо алкоголь и шевеля пальцами ног.
Звонок в дверь прозвучал совершенно неожиданно. Впрочем, звонок всегда звучит неожиданно, когда вы пьете коньяк. Или водку. Или еще что-нибудь крепче кваса. Алексей Алексеевич посмотрел в сторону темного коридора, в глубине которого еще более темным прямоугольником выступила дверь, и крикнул:
— Я занят!!! — Звонок затрезвонил снова, долго и требовательно. — Говорю же, я занят, — проворчал Григорьев, торопливо проглатывая коньяк. Не то чтобы ему было жалко коньяку, просто не слишком приятно, когда тебя застают с утра пораньше с рюмкой в руке. — Иду-у.
Он поставил рюмку в бар, направился к двери, посмотрел в глазок. На площадке стоял Петенька Савинков. Хромой горбун собственной персоной. Косил в глазок слезящимся, красным с недосыпа глазом.
Алексей Алексеевич потянул створку, и в ту же секунду с той стороны навалились, мощно и страшно. Григорьева отбросило в сторону. Он грохнулся о стену, да так и сполз на пол, удивленно глядя, как в квартиру входят трое — как на подбор здоровые, накачанные, жутковато безразличные. И одеты по-разному: тут тебе и плашик, и рубашечка, и пиджачок летний, а поди ты, не отличишь одного от другого. За спинами у троих, заваливаясь на каждом шагу набок, шел Савинков Петя, красноглазый кролик-альбинос.
И понял тут Александр Александрович: что-то случилось. Произошло что-то. И плыть никуда не придется, и даже копии голландцев забрать у художника не получится. Убьют его скорее всего, вот что. Прямо вот здесь, в коридоре, и убьют.
Петенька остановился посреди комнаты, огляделся.
— Хорошо, что ты еще не уехал, Леша, — прокаркал он. — Пришлось бы тебя искать, догонять. Голландцев-то отправил уже? Конечно, отправил. Они небось сейчас к Одессе подлетают. — Савинков подошел ближе, посмотрел на лежащего Григорьева сверху вниз. — Что же ты, Лешенька, не предупредил меня про аукцион? Я тоже себе тур приобрел бы. А то вон как выходит: вся Москва уже гудит, что голландцев выставляют, да за каких-то пару «лимонов» стартовой, а я сижу, понимаешь, дома. Ни ухом, понимаешь, ни рылом.
Григорьев попробовал встать, но один из качков ненавязчиво пнул его в плечо.
— Лежи, чего там, — сказал он без всякого выражения.
Алексей Алексеевич понял, что эти трое вовсе не намерены его пугать. Они пришли по делу и вели себя соответственно. Не давили на горло и не трясли пальцами. И убьют они его так же спокойно, не напрягаясь, если это входит в их планы и профессиональные обязанности.
