Чиж методично и страшно избивал бывшего прораба левой.
– Это тебе за старшую дочку, – приговаривал он, – это за младшую, а вот это – за самую младшую, по совместительству внучку… Надеюсь, до нее ты еще не добрался? Ну, так уже и не доберешься, даже не мечтай…
Рубашка, наконец, порвалась окончательно, оставив в кулаке у Чижа забрызганный кровью клетчатый клок. Чиж наклонился, поднял Солодовникова и снова уронил, нанеся мощный удар в ухо. При этом прораб ударился другим ухом о стену, сполз на земляной пол, перевернулся на бок и свернулся калачиком.
Чиж трижды ставил его на ноги, и трижды Солодовников падал, не дожидаясь очередного удара. «Ну, и хватит, – остывая, подумал Чиж, – а то еще, чего доброго, и впрямь убью».
Кряхтя от натуги, ибо Солодовников, несмотря на кажущуюся худобу, был чертовски тяжел, Чиж вернул его в исходное положение, то есть перетащил через недостроенную перегородку и снова защелкнул на запястьях браслеты пропущенных через монтажную петлю наручников. Цементный раствор в корытце уже отстоялся, поверх него скопился тонкий слой прозрачной, будто только что из-под крана, воды. Чиж стянул с правой руки испачканную кровью рукавицу, зачерпнул воду ладонью, подняв со дна невесомую серую муть, и побрызгал в разбитое, похожее на сочащуюся кровью отбивную лицо.
– Просыпайся, соня, – сказал он и, когда Солодовников открыл глаза, вогнал в его разбитый, порванный рот резиновый мячик кляпа.
Затем Чиж приступил к работе. Энергично перемешивая раствор, укладывая кирпичи и, как заправский каменщик, пристукивая по ним металлической пяткой мастерка, он рассказывал прорабу Солодовникову об амонтильядо – тонком, изысканном старинном вине, хранящемся в сыром, покрытом пятнами селитры каменном подземелье старинного замка. Он рассказывал о человеке, который, звеня бубенчиками маскарадного шутовского колпака и глупо хихикая, шел через это подземелье навстречу медленной, мучительной смерти, и о нише с вмурованными в стену ржавыми кандалами, которая ждала его в конце пути.
Он любил перед сном перечитывать По и некоторые его вещицы, в том числе и эту, помнил почти наизусть. Поскольку Солодовников вряд ли когда-либо слышал имя мрачного романтика, не говоря уже о том, чтобы читать его жуткие рассказы, а повествование велось от первого лица, он, вероятно, решил, что Чиж окончательно слетел с катушек и делится с ним своими бредовыми фантазиями. А может быть, и не фантазиями, а подробностями совершенного ранее убийства, которые, как в призме, преломившись в воспаленном сознании маньяка, приобрели очертания болезненного бреда…
Словом, что бы ни думал по поводу услышанного бывший прораб Солодовников, бодрости и силы духа это ему явно не прибавило, о чем свидетельствовали выступившие на его глазах слезы. Промывая в крови и грязи светлые дорожки, слезы потекли по щекам вниз, к подбородку. В носу у прораба захрипело и забулькало, он отчаянно замотал головой, выдувая из ноздрей пузыри кровавой слизи.
– Кончай рыдать, – посоветовал ему Чиж, выравнивая ряд, – а то утонешь в собственных соплях.
Работа подошла к концу вместе с рассказом об амонтильядо. Чиж включил фонарик и посветил им в прямоугольную дыру, оставленную на уровне лица. В темноте блеснули слезящиеся, тупо моргающие глаза. Чиж просунул в отверстие руку, нащупал скользкий от крови и слюны резиновый мячик кляпа, покрепче ухватился за него кончиками пальцев и потянул, частично освободив Солодовникову рот.
– Теперь скажи: «Ради всего святого, Монтрезор», – потребовал он.
– Ражи… шево… швятофа… – неразборчиво сквозь кляп забормотал прикованный, – Монте… Морче… Как?..
– Да не суть важно, – смилостивился Чиж, вернул кляп на место и уложил на место последние кирпичи.
На то, чтобы кое-как оштукатурить стенку, замаскировав кирпичи, пришлось потратить почти час. Иногда сквозь скрежет мастерка по неровностям кирпичной кладки Чижу мерещилось доносящееся из-за перегородки сдавленное мычание, но он ни разу не остановился, чтобы прислушаться: стенка была достаточно толстой, чтобы с полной уверенностью отнести эти звуки на счет собственного излишне живого воображения.
Закончив работу, он аккуратно, стараясь сложить все именно так, как было до него, вернул на место хранившийся в тупике мусор. Испачканное раствором корытце и мастерок скрылись под грудой заплесневелых демисезонных пальто и пачками старых полуистлевших газет. Разнокалиберные доски и разноцветные лыжи стали на свое место в углу, на три четверти замаскировав стенку, которая раньше была бетонной, а теперь стала оштукатуренной. Наполовину прикрытый гнилым тряпьем ржавый остов старой газовой плиты выглядел так, словно к нему не прикасались лет двадцать. Затолкав в заросшую липкой грязью пасть духовки скомканные рабочие рукавицы, Чиж включил фонарик и, держа его в зубах, шипя от боли, поскольку это было чертовски горячо, вывинтил и ахнул об стену единственную на весь коридор лампочку.
Подсвечивая себе фонариком, он добрался до выключателя, разомкнул цепь, потом достал нож и изрезал на куски обесточенный электрический провод, а куски разбросал во все стороны. Затем, словно уже сделанного было мало, подобрал валявшуюся в углу железку и двумя ударами сбил со стены и разнес вдребезги сам выключатель.
Выйдя к подножию ведущей наверх лестницы, он закрыл за собой дверь, запер на два оборота замок, а потом напрягся и одним резким движением обломил торчащий в нем ключ. Убедившись, что большего сделать не сможет даже при всем своем желании, он опустил обломок ключа в карман и поднялся по лестнице.
Дверь, ведущая на улицу, была чуть-чуть приоткрыта, пропуская вовнутрь немного дневного света. Чиж немного постоял около нее, давая зрачкам привыкнуть к освещению, а заодно осматривая свой костюм на предмет повреждений и загрязнений, полученных во время работы. Оказалось, он и впрямь немного испачкался, но вот именно и только немного. Устранив, насколько это было возможно, следы своего пребывания в подвале, Чиж нацепил солнцезащитные очки и толкнул дверь.
Клонящееся к западному горизонту солнце больно ударило по глазам даже сквозь темные стекла, заставив Чижа прищуриться. Он осмотрелся; сердце тревожно стукнуло при виде осторожно прокладывающей себе дорогу через кишащий ребятней двор темно-синей «БМВ», но номер у машины был не тот, да и модель другая. Чиж сунул в зубы сигарету, прикурил и с чувством частично выполненного долга, пряча в карманах стремительно опухающие кулаки, зашагал наискосок через двор к оставленному за углом автомобилю.
О прорабе Солодовникове, который остался один в темноте (в настоящей темноте и по-настоящему, окончательно один), Чиж уже не вспоминал: этот педофил просто перестал для него существовать.
Да,
