— Да не базарь много. Итак доглядели бы! Чего просишься? — пообещал Василий и пожелал соседу здоровья и удачи. Тот приветливо махнул рукой, ушел, сутулясь, унося на спине рюкзак с инструментом.
Тонька, последовав совету деда, зашла в ближайшую парикмахерскую, сделала прическу, купила новый, яркий халат и тапки. Даже недорогую косметику приобрела. И теперь каждый день приводила себя в полный порядок. Даже грузчики перестали над нею подтрунивать. Баба заметно худела. А й как иначе, если обедать приходилось уже не дома, а на базе, в столовой. Тонька всегда была прижимистой и, прежде всего, во всем урезала себя. Потому в обед обходилась капустным салатом и стаканом чаю. Зато вечером бежала домой бегом. Уж очень хотелось есть.
Работа конечно выматывала, и женщина, управившись с хозяйством, валилась спать.
— Ты ж хочь в выходной приберись у соседей, не то весь дом обнесет паутиной. Неловко станет, ить обещались, — напомнил внучке.
— В этот раз Степановне помогу. А уж потом приберусь у Михалыча. Им не горит, не скоро воротятся. А к Дарье гости приедут. Помочь просила.
— Тонь, смотри сама. Но не рвись вот так. Погляди на себя. Была девкой што надо, как яблочко, што положь, што поставь, за день вкруг не оббежать. Нынче, ровно кол, навовсе схудела. Гля, ребры до единого наруже торчат. Аль захворала, навовсе извелась. Даже корова не узнает, шарахается от тебя!
— Дедунь! Это только на пользу. Я наоборот лучше себя чувствую. Теперь даже грузчики говорят, что похорошела!
— Ну, да, сменилась, какой-то другою, будто чужой стала, — щурился Петрович, разглядывая внучку- близоруко, и приметил:
— А што это ты напялила? Никак штаны?
— Ну да, джинсы! Теперь все их носят. Мне Степановна подарила. В них на работе удобно. Тепло, нигде не продувает, нагибайся сколько хочешь. Они, знаешь, какие прочные. Я не нарадуюсь. Уж две недели ношу, а ты только увидел…
— Срамотища единая! Бабы в мужуков наряжаются. Да где глаза твои бесстыжие, вот так жопу обтянула, что того и гляди лопнут разом со всех сторон, и останешься гольной серед люду. Где видано, каб баба ширинку заимела? — возмущался дед.
— Ну что ворчишь, оглядись вокруг; все бабы в джинсах ходят!
— Чево мне на чужих глядеть, оне мне не указ, нехай хочь голышом бегут, а ты не моги страмиться, сымай, говорю эту одежу!
— Дедунь, неужель Степановну за дуру держишь?
— А при чем она?
— Так ведь Дарья джинсы мне подарила! Сказала: — Носи на здоровье!
— Сдурела што ли?
— Нет, дедунька! Это мы отстали. Уже давно те джинсы в России носят. Я не могла сама себе их купить, денег жалела, дорогие они! Теперь дети сплошь в джинсах. И Коля просит.
— Ну, ежли так, ему купляй. Чем он хуже всех? — откашлялся и, подойдя к Тоньке, пощупал брюки:
— Оне ж с брезента! В их жопа сопреет вконец!
— Дедуля, зато не простыну! — чмокнула Петровича в щеку, тот еще поворчал для порядка, но вскоре успокоился, подумав про себя:
— Раз сама Дарья подарила, нехай носит Тонька. Дашутка умная, глумное не отмочит. И дурное не присоветует. Ей виднее. А и кто в том складе видит, в чем моя внучка ходит. Не светит же гольной задницей, не висят наружи сиськи как у других. И ладно, нехай девка тешится. Раз Степановна купила, мне те портки не снимать…
Тонька убрала у Дарьи в субботу, а в воскресенье пошла в дом к соседям. Там было так холодно и неуютно, словно хозяева навсегда покинули дом. Баба затопила камин и печь. Принялась за уборку. Сама не зная почему, решила приготовить поесть:
— А вдруг приедут, ведь воскресенье, может решат отдохнуть иль в бане помыться! Глядишь и поедят, — взбила Федькину подушку, аккуратно положила, погладила и вдруг вспомнила, как ей надо держаться с Федькой, сунула кулаком в бок подушке и рявкнула:
— У-у, козлище!
В доме уже было тепло и чисто. Пахло свежим обедом. Но никто не спешил в дом, не открывал ворота, не спешил к крыльцу.
— Ну что ж ты, Федя? Где тебя носит? Почему не приезжаешь, иль не чуешь, что жду? — присела на Федькину койку. Потом прилегла…
Она и не слышала, как заехала во двор машина, как открылась дверь в дом. Михалыч заглянул в спальню, поманил Федьку и тихо, на цыпочках вышел на кухню.
А Тоньке снился прекрасный сон. Вот она вместе с Федькой приехала за город, на берег озера, там и впрямь стоит шалаш. Внутри пахнет молодой хвоей. Федька берет ее на руки, заносит в шалаш, вот он положил бабу на еловые лапы, гладит грудь, плечи, лицо, целует Тоньку, говорит ей такие нежные, ласковые слова, от каких кружится голова, и все, чему учил Петрович, мигом улетучилось, забылось…
Но нет, это уже не сон. Кто это расстегивает кофту, сжимает грудь. Вот и молния взвизгнула. Кто стянул с нее джинсы и нахально вдавил в койку? Тонька не сразу сообразила, где грань между сном и реальностью? Уж слишком много похожего. Женщина не сразу поняла, где она? Откуда взялся Федька? Почему, как он успел овладеть ею? Кто позволил? — пытается спихнуть мужика, отругать его и убежать из его дома. Но все не так просто.
Федька, почуяв сопротивление, сдавил бабу в руках так, что вырваться или спихнуть было нереально.
— Пусти! Уйди! — требует Тонька.
Но вся оказывается, во власти мужика. Он даже не обращает внимания на ее слова и вовсе не спешит, как будто решил наверстать свое за каждый упущенный день.
— Не смей! Нахал! Отморозок! — Федька не слышит. Он тискает ее всю, сдавливает грудь.
— Больно! Отпусти!
— Тихо, лапушка, успокойся…
Тонька бегом сорвалась с постели. Ей было стыдно перед Михайловичем, злилась и на себя за свой непробудный сон, каким отличалась с самого детства и много раз бывала бита.
Баба торопливо оделась, ни о чем не говоря и не спрашивая, обдала Федьку злым взглядом и молча выскочила из дома.
Когда вернулась к себе, стала метаться по комнатам, не находя места. Ни Кольки, ни Петровича не было, они еще с утра ушли к Степановне и не спешили возвращаться.
Тонька видела, как Федька пошел в баню, затопил там печь, подмел возле порога, долго смотрел на окна ее дома. А потом на крыльцо вышел Михайлович, они вместе с Федькой ушли в баню, а Тонька дала себе слово никогда больше не приходить в их дом.
— Ну и кто виноват? — нахмурился Петрович, узнав о случившемся:
— Ладно, пришла подмочь, об том Андрюха просил обоих, но на што в Федькину постель завалилась дуреха? Он тебя звал? Нет! Сама пришла, да еще уснула как старая кляча! Дала с себя портки сдернуть и сделать озорство! Как такое не почуять? Ты што, дохлая? Выходит, сама того хотела! Гля, сколько проспала? За энто время тебя цельный полк мог попользовать в свое удовольствие!
— Не ругайся! Может, они еще придут! — прислушивалась Тонька.
— Коли и объявятся, так не про твою честь!
— А что им надо?
— Што хотел, то уж поимел! А ты, дура лопоухая, сама виновата. Справилась, беги домой! На што в чужой избе спать? Вот и получила в благодарность! Каб боле лишней минуты у их не сидела.
— Прости, дедунь, теперь конечно, сама поняла, — вздыхала, опустив голову.
Тонька ждала, что Михалыч с Федькой придут к ним после бани. Но те парились дотемна, а потом, обсохнув дома с часок, снова укатили в город, не зайдя даже на минуту и не оставив ключей от дома.
— Нам мороки меньше, — сплюнул вслед Петрович и, обидевшись на соседей, решил вовсе не разговаривать с ними.
А тем временем Андрей Михайлович ругал сына на чем свет стоит:
— Ты что ж творишь, паскудник? В тот раз у Васьки ружье с дому взял без спросу. Сколько лет мы были в ссоре. Нынче внучку его приловил и уделал. Того гляди, он с тем ружьем по твою душу придет. Иль не понимаешь, что творишь? Ты ж Тоньке в отцы годишься! Куда лезешь, придурок?
— Кончай бухтеть! Да, я на пятнадцать лет старше. Но она о том знает. Не брал ее силой. Поверь, она сама хотела меня. Я это знаю лучше. Не впервой с бабой дело имею.
— Коль так, женись на ней, да и живите семьей по-людски. Не зажимайтесь по чердакам! Уважайте в себе человеков.
— Кончай базар, отец! Я не мальчик, угомонись. И поступаю с ней вот так не случайно! Она еще за свое получит! — усмехнулся едко.
