Николай грелся на утреннем солнышке, делал вид, что внимательно слушает, и поглядывал то на часы, то на море. Язык у Петровича уже начал основательно заплетаться, а это означало, что скоро его потянет, как он выражался, «на массу». Обычно это происходило после второго стакана, который, на две трети опустошенный, в данный момент находился у отставного мичмана в руке. Когда хозяин засыпал, Подольский начинал действовать. Он недаром целую неделю исправно снабжал старого пьяницу водкой и закуской. Его предположение оказалось-таки верным: в полукабельтове от линии прибоя по дну бухты действительно проходил мощный, толщиной в руку, силовой кабель. Более того, чтобы подводный пловец, двигающийся вдоль него, не проскочил ненароком обслуживаемый и охраняемый Петровичем «аэродром подскока», местонахождение «Водоплавающей техники» было помечено буйком – дутым стеклянным шаром, висящим в полутора-двух метрах от дна на куске прочной просмоленной веревки. Поблизости обнаружилась правильной формы выемка в береговой скале, на дне которой поблескивало намертво вмурованное в камень швартовочное кольцо из какого-то нержавеющего сплава.
На следующий день Николай проплыл вдоль кабеля с аквалангом и обнаружил подводный грот. Здесь кабель уходил в трещину скалы; дальше дороги не было: грот оканчивался отвесной, обросшей водорослями и колониями мидий стеной – увы, не бетонной, а каменной. Может быть, стена была фальшивой, а может быть, и нет; никаких скрытых механизмов, которые могли сдвинуть каменную плиту, Подольский не обнаружил, а потом в баллонах кончился воздух, и ему пришлось возвращаться по поверхности, что оказалось делом нелегким и отнимающим массу времени.
Он еще трижды возвращался сюда, всякий раз угоняя у павшего в неравном бою с зеленым змием Петровича водный мотоцикл, но так и не нашел другого входа в бункер. Он видел то, что осталось от разрушенного двумя торпедами главного портала. Иван Ильич потрудился на славу, и если раньше здесь действительно свободно проходили немецкие субмарины, то теперь в систему подводных пещер и гротов через образовавшийся стараниями команды торпедного катера завал вряд ли сумела бы проникнуть даже рыба-игла.
По всему выходило, что на этот раз Комбат все-таки его переспорил. Николаю оставалось только действовать в рамках совместно выработанного плана, то есть разрушить силовой кабель, прервав подачу в бункер электроэнергии, и отправляться восвояси – сидеть на берегу, смотреть на часы и ждать у моря погоды. А потом, когда оговоренное время ожидания истечет, садиться в машину и возвращаться домой – к жене, детям и бизнесу…
Чтобы отвлечься от навязчивого желания грызть ногти, Николай закурил. Было шесть тридцать восемь; Петрович уже нес откровенную околесицу, голова у него бессильно болталась из стороны в сторону, но он все еще держался.
– О, – сказал он вдруг, порывисто протянув руку с выставленным указательным пальцем куда-то в сторону моря, – «Треска» пошла!
Николай посмотрел в указанном направлении и успел заметить на фоне сверкающих под солнцем волн что-то вроде тонкой черной палки, которая, разрезая морскую гладь, двигалась параллельно берегу, держа курс на север, или, как говорят моряки, на норд. У него на глазах палка укорачивалась, уходя под воду; через секунду от нее остался только маленький белый бурунчик, а мгновением позже исчез и он.
– Какая треска? – решив воспользоваться случаем, с наивным видом спросил Николай. – Куда пошла?
Увы, несмотря на опьянение, Петрович уже сообразил, что сболтнул лишнего. Он даже слегка протрезвел, немного прояснился и ворчливо объяснил, что треска – это такая рыба и пошла она на нерест – а куда, спрашивается, ей еще идти?
«В самом деле, – подумал Николай, – куда? Сентябрь – это ж самое время для нереста!»
– За рыбалку! – провозгласил он, откупоривая вторую бутылку и до краев наполняя только что осушенный Петровичем стакан.
– Во время нереста рыбалка запрещена, – заплетающимся языком объявил тот и выпил залпом. Глаза у него мгновенно остекленели, уголки губ безвольно обвисли, а веки начали неудержимо закрываться, как будто Николай влил в него полный стакан не водки, а чистого, неразбавленного клофелина. – Отдохнуть… надо… – едва шевеля губами, с трудом выговорил он. – Придавить… массу…
Николай, уверенный, что никогда в жизни не слышал более приятного и разумного заявления, почти волоком оттащил его в будку, свалил на топчан и укрыл снятым с гвоздя тряпьем. На соседнем гвозде висели ключи от водных мотоциклов с разноцветными поплавками. Завладев одним из них, Подольский вернулся на берег и почти бегом вскарабкался наверх, к машине.
Спуск снаряжения по береговой круче и погрузка его на водный мотоцикл отняли десять драгоценных минут. Впрочем, Николай не особенно переживал: какое бы чудо техники ни являла собой пресловутая «Треска», она заведомо, и притом очень сильно, уступала водному мотоциклу в скорости. Через двадцать минут он уже втаскивал свое плавсредство на пологий откос крошечного, размером два на два, зажатого между острыми обломками подточенных морем береговых утесов пляжа. Спрятав мотоцикл среди камней, он для верности прикрыл его предусмотрительно прихваченным куском серого брезента и набросал сверху гальки и мелких булыжников. Теперь мотоцикл стал незаметным – во всяком случае, при беглом осмотре береговой линии с моря, да еще и через перископ.
Николай затянул ремни акваланга, повесил на грудь тяжелый рюкзак, содержимое которого было позаимствовано у покойного Махмуда Гадзаева, проверил крепления ласт и спиной вперед вошел в прозрачную, уже по-сентябрьски прохладную воду.
– Прощай, солнце, – процитировал капитана Немо Борис Рублев и усмехнулся, вспомнив, что не так давно уже произносил эту фразу, идя через лес с пистолетом в руке по пятам за профессиональным риелтором, а по совместительству работорговцем Бородиным. Если верить календарю, это действительно было недавно, а казалось, что с того дня прошло несколько лет.
Он сидел в сухой серо-желтой траве, которая ощутимо покалывала кожу сквозь ткань брюк, свесив ноги в неровный черный провал старой вентиляционной шахты, и, почти не щурясь, смотрел на поднимающийся над краем обрыва, набирающий силу и яркость солнечный диск. Ему не так часто доводилось прощаться с солнцем, обычно на это просто не хватало времени, но это тоже уже было, и притом не единожды. Каждый раз он думал, что, вполне возможно, больше никогда не увидит рассвет, и каждый раз оказывалось, что он ошибся: новый рассвет заставал его если не здоровым, то, по крайней мере, живым.
Ему тут же подумалось, что все когда-нибудь кончается, в том числе и удача. И даже если она не оставит тебя до глубокой старости, рано или поздно ты все равно умрешь. А стало быть, если есть возможность попрощаться – ну хотя бы на всякий случай, – было бы просто неразумно ею не воспользоваться. «И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг» – так, кажется, сказал поэт…
– Ты там застрял, что ли? – разрушив мрачноватое очарование момента, прозвучал из-под земли сердитый голос Казакова.
– Иду, – сказал Борис Иванович и, придерживая на груди автомат, ногами вперед протиснулся в узкий лаз, где действительно ничего не стоило застрять. Потом из лаза появилась его шарящая рука, нащупала оставшийся на краю рюкзак и рывком утащила за собой. Каменистое плато опустело, лишь в метре от вентиляционной шахты в траве неуместно весело поблескивал моток новенькой медной проволоки – очередная растяжка, обезвреженная ими прямо тут, на месте.
«Что за глупость, в самом деле? – с неловкостью думал Рублев, ногами вперед продвигаясь по узкой норе следом за прокладывающим дорогу Казаковым. – Тоже выдумал – с солнцем прощаться, старческую сентиментальность демонстрировать! Вернее сказать, старческий маразм. Известно ведь, что прощаться – плохая примета. Да и не в приметах, наверное, дело. Просто, когда начинаешь нюни распускать, устраивать эти показательные выступления: прощай, солнышко, прощай, березка, не знаю, доведется ли снова свидеться, – поневоле настраиваешься на то, что нет, не доведется. А на что настроишься, то и получишь: вкатят тебе свинцовый гостинец промеж глаз, пока будешь по солнышку да березкам вздыхать, и вся недолга…»
Казаков на правах здешнего старожила полз впереди. Ему приходилось труднее, потому что он полз на животе, головой вниз, прощупывая каждый сантиметр дороги перед собой миноискателем и просвечивая фонариком. Висящий за спиной автомат цеплялся за осыпающиеся стенки, пристегнутый к лодыжке тяжелый рюкзак то волочился сзади, затрудняя движения, то вдруг, преисполнившись энтузиазма, норовил покатиться вперед, обгоняя хозяина.
– Растяжка, – сказал вдруг Сергей, и Борис Иванович послушно замер на месте, ожидая, пока он устранит препятствие.
