— Он, бери его! Только он так свистеть умеет, — увидел Дрозд милицейские мундиры и бросился наутек.
«Досвистелся», — мелькнуло в голове. Дрозд нырнул под состав. Едва выскочил, состав дернулся и пошел, набирая скорость. Это спасло от погони.
«Оторвался от мусоров», — шнырь перевел дух около незнакомого дома и кружными улицами, крадучись, миновал все освещенные места, пришел на хазу и сразу к Нюрке.
Недолго лежал у изгороди и Цапля.
Он не слышал тихих шагов. Кто-то в темноте наступил ему на руку, ойкнул испуганно. Зажег фонарь и сказал тихо:
— Мамочка! Это тот самый дядя. Я тебе о нем говорила.
Чьи-то руки ухватили его уверенно. Оторвали от земли, как куль картошки.
— Ох и тяжел гад, — перднула баба и, покачиваясь, понесла фартового домой, не спросив на то его согласия, не зная, жив он или нет.
Сзади еле поспевала девчонка. Она плакала. Ей было жаль Цаплю.
— Кого несешь, Ивановна? — спросил встретившийся участковый.
— Сожителя. Чтоб его! Нажрался с получки злыдня.
— Да откуда он у тебя взялся? — удивился участковый.
— Да что ж у меня дыры, что ль, нет? Иль я хуже других? — осерчала баба, забыв, что рядом дитя.
— Может, помочь?
— С тебя помощник! Я — домой, а ты куда его потащишь?
— Да на что он тебе? — не отставая ни на шаг, поспешал участковый.
— Сказать на что? Иль сам додумаешь?
— Ну ладно, хоть буду знать, что еще одной бабой на участке прибавилось.
— А то кем же я была? — возмутилась Ивановна.
— Да так… Не знамо чем, — отстал милиционер.
Девчонка торопливо распахнула дверь пристройки. Едва
мать перешагнула порог, захлопнула дверь, закрыла на ключ, накинула крючок.
Цапля не слышал, как его положили на лавку. Раздели, отмыли. Уложили в постель.
— Мам, он живой? — вздрагивала девчонка.
— Живой, что ему сделается? Но наподдали здорово! Не иначе счеты свели с ним ворюги.
— Мамочка, а он дышит?
— Черт его не возьмет. В обе сопелки пыхтит. Скоро очухается.
Мать с дочерью принялись очищать одежду Цапли. Как вдруг услышали:
— Дай сюда барахло мое.
— Лежи. Куда тебе? Оклемайся, — повернулась Ивановна к Цапле. Тот узнал ее. Она, знавшая фартового лишь по рассказу дочери, слезами залилась, упала головой в ноги:
— Спасибо, мил-человек, что меня от срама спас, дочку мою от позора сберег. И за подмогу великое спасибо. До гроба помнить стану добро твое. Храни тебя Господь!
Фартовый оделся. Сел на скамью.
— Попей чаю с нами, не побрезгуй, — предложила баба и засуетилась, накрывая на стол.
Девчонка, неумело обслюнявив его щеку, крутилась вместе г матерью.
Фартовый цепенел с непривычки. На столе появились варенье, булки, чай.
— Не хлопочите. Не надо, — робел Цапля, боясь бухнуть ненароком грубое слово. Как бы не оборвать эту простую мелодию— жизнь семьи, где его узнали и вспоминали, как человека. Может, единственные во всем белом свете…
Цапля растрогался. Смотрел на женщину, улыбаясь подбитыми глазами.
— Ты не думай, чуть разживемся, вернем тебе долг.
— Зачем? На что оно мне? Я в долг не даю, — прикусил вовремя язык Цапля. И, оглядев приведенную в порядок одежду, ботинки, вытащил три сотенных, положил на стол — Это вам за труды. Уж не знаю, как вы меня сюда закатили, но…
— За что обижаешь? Мы не нищие. Не побираемся. Был тугой момент, спасибо — помог. Но больше не надо, — запротивилась Ивановна.
— Не тебе, для дочки возьми. Ей| надо. Мне они ни к чему. Никого у меня нет. Сам себе голова. А одному что нужно? Пусть хоть какой-то толк будет! Не то все равно пропью. А так, глядишь и в другой раз сдыхать не оставите. А коль доведется, хоть схороните по-человечески.
— Не надо! — упорствовала Ивановна.
— Значит, нельзя мне сюда зайти? Если не берешь, я так понимаю, прогоняешь меня? — схитрил Цапля.
— Ты что? За доброе не гонят.
— Тогда возьми!
Ивановна неуверенно сунула деньги в карман.
Цапля вскоре ушел из пристройки. Найдя дом ростовщика, постучал. А Цыган заспанным голосом спросил из-за двери:
— Кто там?
Фартовый ответил уверенно:
— Свои.
Цыган провел Цаплю на кухню, пересчитал деньги, полагающиеся за проценты. И только тут глянул на фартового. Цыган ликовал, увидев, как изукрашена в синяки физиономия фартового. Он ничего не сказал. Но подумал: «Молодец, пахан, хорошо отделал бандюгу. Четко в лапах держит эту шваль. За меня красиво изукрасил. Так и надо. Иначе из них деньгу не выжать. Каждую мою болячку сторицей на этом гнусе выместил.
Цапля понял смысл довольной жирной улыбки Цыгана.
«Кайфует, лысая харя», — подумал фартовый. Решив не говорить, что отделал его вовсе не пахан, а всего-навсего Дрозд, — Цыган над этим смеялся бы еще сильнее, — ушел вскоре. Не поблагодарил, не попрощался.
Цыган торопливо захлопнул за ним дверь и спал в эту ночь уверенно, храпя на весь дом.
Дядя в это время перешел жить на другую хазу. Заметил, что за домом второй день следит подозрительный парень. И милиция с вечера закружила неподалеку. А кому хочется в их лапы попадать? Да и чутье, спасавшее не раз, подсказало: уходи…
Пахан торопился неспроста. Собрался в минуты. И вместе с Кабаном и тремя его кентами, которые нашли Дяде новую хазу, растаял в темноте двора, даже не выходя на улицу.
Едва банда миновала дворы, натренированное ухо пахана уловило постороннее дыхание, крадущиеся шаги за плечами.
Дядя дал знать фартовым, что «на хвосте» кто-то повис.
Кабан свернул в проулок, двое законников отстали и затаились.
Долго ждать не пришлось. И вскоре пахан услышал глухой стук тела о землю, приглушенный стон. От яростного удара в лицо клацнули чьи-то челюсти. Топот ног.
Вот кто-то запыхтел в темноте. Свой или чужой? Пахан встал за дерево.
Чужой. Это Дядя увидел враз. Одет не по-фартовому. Ботинки не на резиновой, глушащей звук, подошве, а на коже — жесткой, необношенной. Клифт светлый, заметный. Не серый и не черный, как у блатных. Рубаха белая, каких фартовые не носили.
Пахан коротко махнул рукой, ударил ребром ладони по сонной артерии. Бежавший рухнул в ноги. Дядя прислушался. Фартовые отбивались от кого-то молча.
Пахан пошарил в карманах сбитого им незнакомца. Выволок бумаги, бумажник, ключи и… пистолет.
Дядя рассовал все это по карманам и вскоре услышал, как возвращаются фартовые.
— Смываемся. Это лягавые в фрайеров переоделись, падлы, — заторопились воры.
«Малина» миновала центр города и, покружив по улицам, подворотням, проскочила вброд реку, вышла на окраину. Теперь недалеко до Черемушек. Надо проверить, не осталось ли кого на «хвосте».
Пока пахан с Кабаном шел на хазу, остальные трое фартовых прикрывали, — стояли на шухере. Но нет, никто не вынырнул из темноты, ничье чужое дыхание не уловили воровские уши.
Уже в новой хазе Дядя выгреб из карманов все, что забрал у преследователя. Кабан вытащил свои «трофеи».
— Отменные ксивы. С ними можно поселиться где угодно, если б не розыск. Ведь всюду объявит о пропаже документов, — буркнул Дядя.
Но вот это! Дядя ничуть не удивился — его фото. Еще в зоне сделано. В фас и профиль. Значит, ищут. Давно не виделись, соскучились.
Пахан отмерил руку по локоть. Этот жест был понятен всем.
II помотав кулаком, прорычал в темноту окна:
— Головку без ушей вам, а не Дядю. Ишь, меня накрыть задумали!
Новая хаза была просторней и удобней прежней. Расположена на отшибе в двухквартирном доме, неподалеку от обсерватории. Здесь вся местность просматривалась. А город — внизу, как в котловине.
Отсюда, в случае опасности, в сопки можно уйти шутя. Кусты жасмина, аралия надежно скрывают дом от посторонних глаз. Но каждое окно дома, как глаза воров, видели все и всех.
Вторая квартира дома была когда-то загородной дачей. Потом в ней жили ханыги. Но и те за дальностью винных точек и кильдымов ушли отсюда.
В хазе Дяди тоже кто только не перебывал! Даже притоном служила в лучшие времена. А потом изгнали проституток городские власти. И фаршманутый, по выражению Кабана, дом старел, гнил, оседал.
Из-за удаленности города и его транспортных артерий, он выпал из поля зрения милиции и властей. Сюда никто не хотел вселяться. Дом остался бесхозным, забытым и заброшенным. Его знали воровские «малины» и нередко устраивали тут свои сходки, вперемешку с кутежами.
Здесь, в кустах кишмиша, звенел родник и даже покосившаяся сторожка выглядывала горбатой крышей из-за ближних деревьев.
Трое сявок отскребли, отмыли за день старую блевотину и мочу с пола и стен. Очистили, отмыли окна. Даже печь подкопили. Принесли все нужное для жизни пахана.
Тот пришел уже на готовое. Довольно огляделся по углам. И стал обживаться.
Тут было так тихо, как на погосте после похорон. В окна виделось безоблачное небо. И Дядя отдыхал душой и телом от городского шума, вечного страха, назойливых кентов, от самого себя — от злой памяти.
