не проблема… — с минуту думал комбат. — У нас всё гласно! — блеснул он улыбчивыми глазами.
«Советский союз, блядь, какой — то: гласность — перестройка — ускорение! Осталось — ежа с морды сбрить и половину башки, да кляксу на лысину птичьим дерьмом обронить…», — злобно крутанулось в мозгу. — И за что ростовский фэсбэшник хвалил «Восток», понять не могу? — поднимаясь с места, прокряхтел Егор, злясь. — Из корпоративной солидарности, что ли? — и, совсем осмелев, громко добавил. — Со своими — такими как я, также обходитесь? — небрежно сказал Егор, раскрыв настежь дверь.
— Не горячись, ты! — сказал вслед Ходарёнок. — Никакого решения не принято… Проголосуем!
— Я так и вижу, какое будет решение! — Егор вывалился за дверь, будто вырвался оттуда силой, где его прежде колотили семеро; всё нутро трепетало до противности и лихорадило отчаяньем, от которой всё перед глазами плыло; на секунду захотелось напиться до чёртиков и снова нырнуть с головой в капроновый чулок. — «Жаль, с собой не прихватил… — замелькали мысли, — …возвращаться — дурная примета!» — обрушилось в мозгу, после чего в голове закрутилось всё вдвое быстрее; но — мысль о возвращении домой, в Москву, была куда невыносимей и непримиримо мелькала в водовороте переживаний.
Следом за Егором в двери поплёлся и Жорин. Всё это время он отстранённо наблюдал за происходящим, словно всё решал поставленную комбатом задачу — что — то решить уже, как командир.
— Игнат, задержись на минуту… — поднялся комбат, завинтив развинченный корпус шариковой ручки и бросив на стол. — Что думаешь?
— Ну, не ясно… — оступился Жорин. — Но, похоже — жди звонка генерала!
— Бляяя!.. — проблеял Ходарёнок сквозь усы. — Про генерала — я совсем забыл! Ладно, иди Игнат, разберёмся…
Постояв с минуту у двери, комбат с серьёзным видом спрятал руку за спину, поджал одноименную ногу — как если бы не было ни той, ни другой; и запрыгал через кабинет в направлении окна. Замерев на полпути, постарался поймать равновесие, начертил в воздухе два овала свободной рукой, и не справившись, едва не рухнул, в момент «отрастив» все четыре конечности; вопросительно чертыхнулся вслух в сторону Егора и войны, вроде — «какая ему к чёрту…», добавив:
— …и пойми, что в голове этого убогого, когда все силы и мысли связаны одним напряжением — удержать равновесие! Человеку с ногами и руками — пожалуй, не понять!
В самом раннем детстве, наведываясь под Луганск к маминой тетке, восьмилетний Санька подобным образом пытался выяснить и прочувствовать на себе — каково живётся слепой двоюродной бабке Серафиме, от чего ежедневно, по десять минут, до состояния привычки, проводил в непроницаемом платке на глазах, получая вслепую десяток ушибов и ссадин, сшибая углы скудной домашней мебели:
— Баба Сима, — иной раз жалко скулил он, заблудившись и забившись от усталости в угол, — сколько уже времени, погляди? Кончились мои десять минут? Я коленку расквасил, а поглядеть не могу.
— Кончились, Санька, кончились! — отвечала слепая бабка, дельно и со знанием, глядя на настенный скворечник, откуда по часам вываливалась шумная кукушка. — Можешь открывать глазки…
Ходарёнок уселся за стол, решительно намеренный от увечного избавиться:
«…надо, чтобы сам решил уйти… Не дай, бог, начнут звонить покровители — мира не будет! А решить надо — миром!»
За время непродолжительного пребывания Егора в карантинной роте Медведчук ни разу не столкнулся с ним даже случайно. Без очевидных признаков Егор был неприметен, как будто приехавшего воевать на Донбасс инвалида без руки и ноги никогда не было, ничего подобного в батальон не случалось, а если и шли пересуды, то все они, казалось, были не более чем небылицами о чьём — то могучем человеческом мужестве, той ещё великой военной поры.
Медведчук не прятался и, уж тем более, не избегал встречи с калекой — вышло как — то само собой, что не столкнулись. Кроме того, человек на двух протезах не вызывал у Медведчука особого интереса, разве что сочувствие. А человек на протезах приехавший воевать — сочувствие вдвойне: видно сильно по такой жизни придавило, раз пришла в голову подобная мысль, решил однажды Игорь и больше об этом не думал.
Ещё утром комбат единолично принял решение не в пользу Егора и пригласил Медведчука на разговор — с глазу на глаз.
— Присядь, поговорить надо, — интригующим тоном сказал комбат; что — то старательно записал в ежедневник и лихо захлопнул — будто оглушил написанное, предотвратив тем самым побег свежевписанных слов из блокнота. — Дело касается одноруко — ного — го калеки, — с трудом произнёс Ходарёнок. — Бис — фамилия; ну, ты, помнишь — за которого звонил Ховрин от какого — то важного московского генерала… Ну, вспомнил? Ты сам тогда был против!
Медведчук на всякий случай кивнул, как бы соглашаясь, что не забыл.
— Я решил — не нужен он нам… — продолжил Ходарёнок. — Но, у меня появились опасения, что приехал он неслучайно, и похоже, неслучайный стоит за ним генерал, и есть подозрение, что возможны негативные последствия… все — таки ни абы кто, а москвичи… чёрт их забери?! Они и так уже сюда целую ораву своих заслали! — комбат сделал многозначительную паузу, словно тяжело что — то обдумываю, и добавил. — Вопрос о его пребывании в батальоне я вынесу на голосование на сегодняшнем распределении и не хочу чтобы ты из чувства солидарности — спецназовской, там, или какой — другой, — оказался за него, по причине весьма весомых для тебя оснований, по которым люди с подобными навыками и опытом попадают в твою роту, понимаешь?
— Да, — медленно соображал Медведчук. — Да… я понял…
— Другие ротные точно не согласятся… Предложу одноногого Абулайсову, — сказал Ходарёнок, — думаю, обкатаем одноногого там.
— У Исы в роте одни осетины и чеченцы из бывших боевиков… Иса не согласиться… — чуть живее стал соображать Игорь. — А калека — думаете, согласится, что ли?
Произнесенное слово «калека» вызвало у Игоря весьма горькое чувство; Ходарёнок же напротив — взял понравившиеся слово на вооружение:
— Судя по настроению… — сказал он: калека готов сегодня — завтра выступить на Киев!
— Безногий, ведь — сапёр? Зачем он нужен в осетинской роте?
— Я ж говорю: обкатаем! Твоя задача — его не брать, понял!
— Понял — понял, — сказал Медведчук.
— Зная тебя — предупреждаю, чтобы ты вдруг не проникся зазря внезапной симпатией к одно…
— …рукому? — вопросительно закончил Игорь.
— Единокровнику! Он же из твоих, бывших — вэвэшных спецов?
— Для меня и фээсбэшные теперь — тоже бывшие…
— Ты, информацию принял?
— Принял, командир!
— Давай, свободен, жду к часу…
До самого обеда Егора знобило и пробирало холодом
