— Дяде не до Оглобли. Нынче другое грызет. На тебя за бабу ерепенится.
— Так и думал, — выдохнул шнырь и продолжил тихо: — Берендей бы понял. Он старых кентов отпускал из «малин» в откол без разборок. Тот понимал кентов. Не силком держал в «малинах». Дядя — зверь из зверей, — жаловался Дрозд.
— У тебя что, всерьез с ней? — спросил Цапля.
— Без булды. Чтоб век свободы не видать, не могу без нее. Она ж меня своим зовет. Признала единственным. Вот уж месяц, как никого другого не признает. Я ее хозяин. Сама так захотела. Кормит, поит. Это хрен с ней. Обещается до старости, до конца со мной. И вкалывать не пускает. Мол, того, что есть, хватит нам. Побереги себя. Мне таких слов никто не трехал. Все бляди с меня тянули. А эта мне отдает. И любит. Я, что ж, совсем падла, чтоб добра не видать?
— А расписаться зачем ей надо? — не выдержал Цапля.
— Смыться хотим. На материк. В деревню глухую. Где нас ни сном, ни духом не знают. Там дышать станем. Моя когда-то коров умела доить, — щебетал Дрозд.
— Где коровы, где фартовые? От коров навару мало. А ты что станешь делать? — обдумывал свое Цапля.
— Найду себе понт. Не век же шнырем буду, у легавых занозой. Не хочу копыта в зоне откинуть. Пусть мое Дядя отдает из общака и отпустит с миром. Нынче я не фартовый. А зажиливать чужое — всегда западло было.
— То при Берендее, — согласился Цапля.
— Выходит, зажмет мою долю пахан? — ерзнул Дрозд.
— Не о том тебе печалиться. Смотри не на навар. Тыкву бы на плечах удержать, — прозрачно намекнул фартовый.
Дрозд понял. Вздохнул тяжело и спросил потерянно:
— Значит, лучше мне слинять тихо, так думаешь?
— Думай ты. Я свое тебе выложил.
— Мне б хоть на дорогу. Не то вовсе в ханыгах при бабе останусь.
И Цапля вдруг до боли пожалел старого шныря. Сколько ходок в зоны осталось за его худыми плечами! Сколько раз обжали его фартовые при дележе, а когда сыпались «малины», ничего не давали из общака. Забывали, сколько с его помощью брали на делах.
Кому был нужен состарившийся Дрозд, который всего-то и умел свистеть. Постоять за себя перед «малиной», а тем более перед паханом, он, конечно, не сумеет. А слабому в «малине» не выжить. Это Цапля знал лучше многих.
— Сколько твоих башлей в общаке сегодня? — спросил Цапля.
— Пахан, когда кирной был, ботал, что больше десяти кусков. Все не отдаст. Хотя бы половину.
— Разборка будет. Там фартовые скажут, — встал Цапля.
— А мне как узнать?
— Я тебя откопаю, — пообещал законник. И быстро растаял в темноте.
Дрозду было трудно ждать. Да и на Цаплю он не мог положиться. А самое главное, считал: нельзя медлить с Оглоблей. Если она недавно прооперированная, не оправилась после взбучки и умерла, — фартовым и вовсе не станет житья в городе. Потому, погоревав, прикинув все за и против, решил сам наведаться к Дяде.
Крыса, заметив Дрозда, криво усмехнулся, зная, что пахан еще не успел остыть от разговора с Цаплей. И предвкушал, как выкинет Дрозда Дядя, пропустил шныря к пахану без предупреждения.
Дрозд, войдя в хазу, сразу заговорил об Оглобле. Не преминул сказать, что все три дня он добросовестно не спускал глаз с прокуратуры. А когда в кабинете Ярового гас свет, шел на стрёму у дома Оглобли.
Там все три дня свет не загорался ни в одном окне. Ни разу не шелохнулись занавески, не открывались балкон и форточка на кухне. Не приходила домой и Ольга.
Куда делись она и Оглобля, узнать не удалось. Обе они живут в доме недавно, а новоселы меж собой еще не успели познакомиться.
Дядя молчал. Потом сказал, словно раздумывая вслух:
— На погосте у бездомных ханыг надо бы узнать. Либо сторожа поспрошать, хоронили ль кого в эти дни.
— Заметано, пахан, только дарма нынче и чирий не сядет. Гони башли. Я и так на чердаке все три дня всухую просидел, без подогрева.
— Ты сначала дело сделай! — буркнул Дядя.
— На халяву хочешь? Не пройдет, — вздыбился шнырь и встал к стене, приготовился защищаться.
— Возьми стольник и линяй, — кинул купюру пахан. Дрозд даже не шелохнулся, чтоб ее поднять.
— Жидко. Ты мое верни. Что в общаке вложено. Иль на дармовщину жиреешь? Хватит мне твоих кентов греть. Понту от вас никакого. Пусть они столько фартуют, как я. Чего их не пошлешь за Оглоблей стремачить? Иль им это западло? Тоську гробанул, потом меня, а завтра кого? Иль забыл, что Оглобля тебя не один год в постели принимала? А и не кто иной, как я, тебя в дело взял — первым! Теперь ты гоношишься. Паханом стал! А кто сделал тебя таким? Меня с закона выкинул. Оставил Крыс и Кабанов. А они давно ли в «малине»? Пальцем не пошевелил, когда я в ходках был, чтоб подогрев послать. С хрена я тебе чем обязан? Гони мою долю! — требовал шнырь.
— Прохвост паршивый! Я твою долю схавал? Да подавись ты ею. Пусть фартовые скажут…
— А кто — фартовые? Они меня в дела посылают или ты? Кто из них знает, сколько я сделал? Иль не пахан ты? Посылаешь— плати. Ты мне задолжал. Вот и гони монету. Иначе — хрен тебе в зубы! — раздухарился Дрозд.
Дядя схватился за край тяжеленного стола. Вот так бы и прижать, раздавить эту орущую шмакодявку. Но лучше него никто не справится с этим делом. А потому решил сдержаться:
— Захлопнись! Размажу гада по стене! — грохнул кулаком по столу. И сунувшись в комнату, швырнул на стол шнырю пачки денег.
Пересчитав, Дрозд затолкал их за пазуху, бросил небрежно:
— Три куска — за тобой должок.
— Мать твою!.. — сцепил кулаки пахан и пошел на Дрозда.
— А Оглобля? Кто ее стремачить будет? Потом и ко мне подсылать начнешь. Общака не хватит, — ухмылялся шнырь.
Когда Дядя успокоился, Дрозд выслушал, что ему нужно сделать. И поторопился уйти, пока пахан не отнял деньги.
Дрозд трусил боковой тропинкой. Неудобная, незаметная, она петляла через пни и кусты прямо к городской свалке. Почему не послушались ноги, сами свернули с удобной дорожки? Почему? Он и сам не отдавал себе в том отчета. Петлял меж деревьев счастливой мышью, урвавшей свой кусок, свою кроху с чужого жирного стола. На нем не убавилось, а вот старому шнырю было тепло и легко бежать домой, придерживая за пазухой пухлые пачки денег. Они согревали лучше водки и самого шикарного барахла.
Шнырь готов был плакать на радостях от удачи.
«Значит, надо быть смелее с паханом. Тогда своего быстрей добиться можно. Вот теперь всерьез стоит подумать о деревеньке на материке. Потихоньку расписаться. Чтоб дом на двоих с женой купить. И никаких загвоздок с пропиской не будет. Семья…» — Дрозд даже причмокнул от удовольствия, так нравилось ему новое в его биографии слово: «Конечно, детей не надо. Припоздали с этим на заработках. Оно и к лучшему. Для себя можно пожить в удовольствие, к старости и так сил немного. То-то обрадуется моя краля таким деньжищам», — думал шнырь, торопливо семеня в темноте: «Тут и на дорогу и на харч, и на избу с коровой хватит. А там пусть жена раскошеливается. Всякие там подарки родственникам — за свои приобретет», — мечтал Дрозд.
Пребывая в розовых мечтах, он совсем забыл об осторожности. Не оглядывался, не прислушивался, не переждал ни у одного дерева ни минуты. Даже дух не перевел ни разу. Уж очень торопился домой. И потому не сразу понял, что за рука мелькнула перед глазами, ухватила за глотку жесткой браслеткой. Тряхнула так, что в голове помутилось. Потом кто-то сверкнул лезвием перед глазами.
Не верилось. Не может быть! Ведь все так удачно клеилось…
Дрозд хотел вскрикнуть, когда нетерпеливые руки вспороли тощий пиджачишко, рубаху. Стали вытаскивать деньги.
Шнырь укусил руку. Кто-то скрипнул зубами и сказал злобно:
— Захлебнись и захлопнись на век, — шнырь почувствовал, как острый, холодный нож тонет в его горле.
Не стало воздуха. Только неожиданная боль отняла последнюю мечту и надежду. Перед глазами крутанулось лицо бабы, так и не ставшей женой. Ей он не успел сказать ни прости, ни прощай.
Когда-то, недавно, они оба жалели, что не встретились раньше, потеряли впустую молодость. Ох и горько было эго осознавать!
А потерявший жизнь уже ни о чем не сможет пожалеть. Пожалеют его самого, если будет кому…
Дрозда нашли далеко не сразу. Да и кто хватился бы его, кроме бабы, забывшей страх и обратившейся в милицию.
Яровой, приехавший в морг, тут же узнал Дрозда. Шнырь, осмелев, несколько дней нахально пялился в окно следователя. Опознали Дрозда и инспекторы уголовного розыска. В картотеке о нем были данные: от отпечатков пальцев до перечня судимостей.
Привезенная в морг Тоська вмиг опознала Дрозда.
Едва приоткрыли простынь, Оглобля ойкнула. Побледнела. Зажмурилась:
— Дрозд это! Кент пахана. Бывший. Он за мной следил. Видно, чем-то не потрафил Дяде.
— Как думаете, пахан сам его убил? — спросил Яровой.
— Нет, конечно. Он на кулак иль на «маслину» мог взять. Но пером не работал никогда. Не слышала о таком.
