Он полез в сумку под столом, спросил оттуда:
– А чипсы все сожрали, что ли? Я ж просил…
– Жердя видел?
– Видел, кажись. В купе заперся.
– А с ним кто?
– Не знаю. Такой…
Кулак повертел в воздухе бутербродом, который только что отыскал в сумке.
– Без особых примет, как говорится… И один с татуированными руками, рожа дебильная… Да, вот еще что. В семнадцатом вагоне ехали три качка, из багажа только сумки. Так они тоже к нам перебрались. Я уже и со счета сбился…
– Ничего, потом пересчитаем! – пробурчал Карпенко. – Пусть они начнут. Мы только подработаем. – И резко добавил: – Хватит жрать! Боевая готовность! Занять исходные позиции!
Кулаков вышел в коридор. Напротив девятого купе двое парней курили, громко матерились и вызывающе смеялись. Ноги они ставили на тележку с напитками, которую тиходонские гуляки закупили целиком.
Условно постучав, Кулаков вошел в соседнее купе. Здесь, в полной амуниции, только без шлема, ждал команды Анисимов. Он читал «Спорт-Экспресс», водрузив на нос старомодные очки, – в очках его никто раньше не видел, полковник сразу стал похож на строгого подтянутого дедушку. Кулак хотел подшутить, но в последний момент сдержался: после смерти единственной дочери у Анисимова куда больше шансов стать космонавтом или звездой балета, чем дедушкой. И сейчас он, пожалуй, с самым большим нетерпением ждет, пока прозвучит команда: «Фас»!
Кулаков быстро надел бронежилет, положил рядом «Вектор».
Оставалось надеть шлемы. Обычно, на это уходит три секунды. Они ожидали команды.
* * *
Солнце давно село, отгорело в коридорных окнах. Темным мутным зеркалом отблескивают стекла восемнадцатого вагона отражая перегородки купе и проходящих по коридору редких пассажиров. Еще недавно здесь выстраивались очереди в туалет, носились возбужденные дети с полотенцами и яркими мыльницами – а потом как-то разом все вдруг стихло. Утомленные сборами, прощаниями и прочей нервотрепкой пассажиры стали укладываться спать. В десять коридоры опустели.
Тихо, уютно гудит титан с водой.
Стучат колеса.
Если коснуться лбом оконного стекла, вглядеться в пробегающую снаружи черноту – увидишь рыскающие по сугробам прямоугольники света, железные фермы мостов, сливающиеся на скорости в неясный туман, огни фонарей, на лету превращающиеся в хвостатые кометы. Поезд бежит, гремит, стремительно накручивая километры… А отойдешь от окна – движение исчезает, и рейс 09 «Тиходонск – Москва» металлической улиткой ползет вдоль сорокового меридиана.
Трое пассажиров из девятнадцатого вагона собрались в тамбуре, шепчутся, ходят туда-сюда, мелькают в темных окнах их отражения, застывшие лица, тяжелые шаги – бум, бум – по стальному полу. Скрипит дверь в соседний вагон, дует холодным табачным перегаром. Что им здесь надо? Что забыли эти трое?
Из перехода, вместе с лязгом и грохотом выскакивает небольшого роста человек.
– Нажрались уже, разошлись, только Козырь в девятом продолжает, – сбивчиво говорит он. – Да, чуть не забыл: в четвертом какие-то мутные… Я им когда предлагал местами меняться, один так глянул, что я чуть не уссался… В пятом – тоже не простые… Тертые, бывалые, сразу видно. Наверное, его прикрытие! А может, другая братва…
– Не заморачивайся, валим всех! – говорит самый высокий, с крючкообразным носом и пронзительными черными глазами. – Кто мутный, кто нет, пусть черти разбираются!
Достающий едва ему до груди низкорослый кивает и исчезает в грохочущем переходе. Железная дверь, лязгнув, отрезает яростный стук колес.
В тамбуре иней покрыл пластиковые панели, на полу под дверями белые наметы. Здесь снова ощущаешь движение. Гремят колеса, отсчитывая рельсовые стыки, лязгают автосцепки под переходами между вагонов. Здесь чудятся голоса. Кто-то кричит. Смеется. Зовет на помощь. Нет, просто кажется…
– Пошли! Вначале связь и щиток! – командует высокий, и они ныряют в холодный, гремящий и лязгающий переход. То, что им нужно, находится в служебном купе, запертом изнутри, но это никого не смущает.
Людочка начала задремывать в неудобной позе, прижатая к стене волосатой спиной проводника Жени. Что-то такое ей начало даже сниться. Да, автосцепки, их металлический звук… Вот и они с Женей, как два вагона – 18-й и 19-й, сцеплены друг с другом на время рейса. У нее ведь жених в Москве, хороший парень, и чего, спрашивается, она связалась с этим Женей? Что в нем такого? Да ничего. Да просто так. Сблизились, прижались друг к другу, лязгнул металлический замок, теперь несутся дальше неизвестно куда.
А Женя все придвигается к ней своей спиной, вдавливает в стену, закрыл ей нос, закрыл ей рот своей спинищей волосатой, не вздохнуть. Вот мужики, вот сво…
– Да отодвинься ты! – тужится проговорить она. И не может.
Открывает глаза: нету Жени. Лицо перед ней, незнакомое страшное лицо в полумраке купе. Смотрит на Людочку… Одной рукой душит ее, больно сжав горстью лицо, второй придерживает трепыхающиеся, взлетающие руки. Людочка и рада бы закричать, да не может. Какой сон дурацкий. Проснуться, проснуться скорее!..
Не получается. Людочка от ужаса взбрыкнула сильнее обычного, и тому, кто склонился над ней, видно, надоело возиться. Крутнул белокурую голову с кудряшками, словно закисшую крышку на банке. Послышался тихий хруст – и упали руки.
– Во сука, – послышался слегка запыхавшийся голос. – Чтоб я когда-нибудь еще на бабу подписался…
– Бабы что кошки. Живучие… – ответил ему в темноте другой голос. – Тащи ее следом, Жердь. И по-быстрому, время идет.
Проводник Женя отчаянно вырывался, но поделать ничего не мог. Его, голого, в одних трусах, уже волокли волосатой спиной по холодному полу – в тамбур, к распахнутой наружной двери, за которой кружилась январская метель. Стукнуло разгоряченное тело о застывший металл, повисло над бездной. Ствол восьмизарядного «Моссберга» воткнулся в распахнутый криком рот, гром выстрела приглушили грохочущие колеса, а ветер разорвал на куски и развеял в бесконечном пространстве. Проводник восемнадцатого вагона Женя навсегда опрокинулся во тьму.
– Щас, погоди, Шнур, не закрывай, – пыхтит сзади Жердь. Он волочет за талию голую Людочку. Тело проводницы еще теплое, но шея неестественно вывернута, голова лежит на спине.
– Так шевелись, холодно же!
– А что, не шевелюсь?! Что мне, ламбаду еще танцевать с этой кошелкой?
– Почему «кошелка»? Хорошая телка. Жалко, времени нет… – бурчит Шнур и прижимается к холодной, дрожащей стене.
Жердь протискивается мимо, с усилием проволакивает перед собой безжизненное тело, отворачивается, чтобы не соприкоснуться с мертвым лицом.
– Это не ламбада, это последнее танго в Париже! – гогочет Шнур.
Недовольный Жердь заканчивает танец и с силой выпихивает партнершу в темный дверной проем. Шнур торопится, захлопывает дверь, он замерз.
– Бр-р-р! Сейчас бы накатить стаканчик!
– Я тебе накачу! Хватит, что те накатили.
Прихлопывая себя руками по бедрам, как пингвины, они коротким ломиком блокируют дверь, ведущую в переход, и возвращаются в служебное купе, где ждет Харли. У него почти все готово: электрощиток открыт, отключена автономная линия «Тревога», по которой проводники в экстренных случаях связываются с начальником состава и дежурным милиционером. На смятой постели лежат два расчехленных «Кедра» с глушителями и охотничье ружье «Моссберг» двенадцатого калибра.
Сейчас все закончится. Козырь и его подручные пьяны, к тому же не ожидают нападения, а следовательно, и не смогут защититься. Дядя разработал понятный план: тщательно приготовиться, перебить всю его шоблу и выпрыгнуть на ходу. Хер кто найдет!
Жердь берет один из автоматов, приподнимает воротник куртки, говорит в скрытый микрофон:
– Готово.
Это слово слышут и бойцы «Меча Немезиды». У них почти такие же передатчики, только лучше. А в боевых шлемах – автоматически включающиеся инфракрасные очки.
Жердь переводит дух, как перед прыжком в ледяную воду, и говорит Харли:
– Отрубай.
Тот указательным пальцем нажимает тумблер, обесточивая вагон.
Гаснет свет, зато включаются лампочки аварийного освещения, но они еле тлеют.
– Черт! – вскидывается Харли и лезет опять в электрощиток. – Где же тут аварийка?!
– Не мельтеши, – спокойно говорит Жердь. – Пошли.
Они быстро рассредотачиваются вдоль закрытых дверей, к ним присоединяются Муравей и Тунгус с короткими автоматами.
Глаза быстро привыкли к полумраку. Видно, как из последнего, десятого, купе показываются две фигуры: Караваев и Захар. Шнур, поигрывая увесистым «Моссбергом», по-кошачьи бежит к ним.
– Эй, я не понял! – раздается пьяный выкрик из конца вагона. – Кто там свет гасит?! Щас выйду и бошки всем откручу!
– В натуре, оборзели! – поддерживает его второй, такой же пьяный голос. – Пойди, Волкодав, разберись с ними!
Дверь девятого купе, где еще продолжается позднее застолье, с треском откатывается в сторону, и на пороге появляется разъяренный Умный. В правой руке он держит почти пустую бутылку водки, а в левой – пистолет.
