но тогда и судьба Айгинто могла никогда не состояться. Эх, кабы знать, где упадешь…
Мы вышли с капитаном из штаба, присели в курилке.
Игорь подробно расспрашивал обо всех заочно знакомых по рассказам отца людях – участниках освобождения Кайхэна, а я с его разрешения раскочегарил старую трубку.
Вспомнили Калинника, Червинского, Шибая, Свята… Особенно интересовал Игоря Иван Федорович.
«Сильный, красивый, гордый, как олень, надежный виёви [89] – всегда выручит» – так рассказывал сыну о Святе Айгинто. И еще он любил повторять: «Капитан Иван, самый большой офицер, орден-медаль на кухлянку привесил. «За боевые заслуги» называется. А младший лейтенант Игорь Александрович и другие солдаты тоже, правда, сказали: ты настоящий герой, ты такой же, как мы, не смей кланяться!..»
– Где сейчас капитан Свят? – спросил молодой офицер.
– На родном заводе, где ж ему еще быть…
Припомнилась недавняя встреча с Иваном Федоровичем. Выглядел он прекрасно. Разве что непокорно торчащая ежиком шевелюра заметно поредела, засеребрилась.
– Ты понимаешь, – загудел он, – как только на пенсию приспело время, тут же напомнили: все условия, мол, предоставляем для заслуженного отдыха. Пожалуйте на курорт или в группу здоровья… Я им покажу – разные условия. Плевал я на курорт, ежели не всякий молодой со мной потягаться способен…
Мысли его были созвучны моим, и я горячо поддержал:
– Не меняй курса, Иван Федорович, старая гвардия в отставку не уходит. Нам, друг, сносу нет!..
Очень ему слова эти по душе пришлись. В последнем письме сообщил, что вернулся на свой участок, работает мастером. А Борька, гордо добавил в конце, нос отцу утер: в кабинет к нему без стука не войдешь, – главный технолог завода!
Нечему удивляться. Мой Сергей уже майор, батальоном командовал. После академии на полк нацеливается. И Юленька его поддерживает. Говорит: напрасно, отец, иронизируешь. Вот увидишь, он и дивизией будет командовать, и корпусом. Сын наш не на пустыре вырос. В его жилах течет кровь двух воспитанных армией родителей.
Что возразишь? Все закономерно, сыновья подхватывают эстафету отцов и идут дальше.
Узнав о неосуществленном желании побывать на Тюленьем, Айгинто-младший воскликнул:
– За чем остановка? Каждую неделю зверосовхозное судно доставляет забойщикам продукты, свежую воду. Завтра оно как раз отправляется на остров – вот и поезжайте. С начальством я этот вопрос мигом улажу.
Обняв на прощание Игоря Айгинтовича, так чудесно похожего на своего отца, я отправился в Стародубск. Отсюда на рассвете мы отбыли на Тюлений.
Маленькое судно с экипажем пять человек матросы ласково именовали «Мартышкой»; наверное, потому, что название, сохранившееся на носу, – блеклая надпись «МРТ-608» – вызывало такую звуковую ассоциацию. Краска на корпусе облуплена, поручни местами погнуты. Видно, в шторм этому «великану» крепко достается.
На мою удачу, погода стояла тихая. Море было не просто спокойным, а совершенно умиротворенным и лежало до горизонта, точно подготовленный для фигурного катания блестящий отполированный лед. Лишь за кормой полукругом расходились волны и, постепенно мельчая, мягко опадали, растворяясь в гладкой зеркальной неподвижности.
О приближении к Тюленьему возвестили котики. Они появились в море неподалеку от судна задолго до приближения к месту их обитания. То один, то другой, играя, выскакивал из воды и, описав в воздухе дугу, плавно, без всплеска уходил вглубь, чтобы через минуту-другую вынырнуть вновь.
Мысль возвращала в прошлое.
Многого тогда все мы не знали, не понимали, действовали интуитивно, скорее по велению сердца, чем разума. К едва заметной на карте точке с четырех сторон устремились люди, руководствуясь диаметрально противоположными замыслами. От того, кто достигнет островка первым, зависела его судьба. Решали не дни – часы, минуты. Не разные курсы, а разные цели вели нас вперед и определяли вопросы жизни и смерти.
Не раз приходилось задаваться вопросом: стоило ли обрекать людей на гибель во имя спасения пусть и очень ценных, но все-таки зверей? Стало бы их на несколько тысяч меньше. Исчезло, скажем, курильское стадо котиков… Ну и что?
Теперь могу ответить: изменилось бы многое. Пострадал бы прежде всего человек; не конкретно я или он, а все мы вместе. Природа удивительно гармонична. А человек миллионами незримых нитей – эмоциональных, физических, психологических – спаян с окружающей средой. Когда истребляются бесполезные, на наш взгляд, растения или животные – вслед за ними неизменно гибнут и полезные. Нельзя заменить растения химией, а животных – машинами. Если предположить вероятность рождения некоего суррогата, следует сразу же заранее приготовиться к тому, что планета наша может оказаться необитаемой. Ведь даже машины – сделаем немыслимое допущение – и те не способны существовать сами по себе: двигатели потребляют кислород, а производят его только растения.
Тюлений встретил нас невообразимым шумом. Разговаривать можно было, лишь выкрикивая слова и дополняя их жестами.
Забойщики провели меня наверх, на плато. От японского каземата осталась только зацементированная орудийная площадка, давно растрескавшаяся, поросшая рыжим мхом. Отсюда, отлично помню, по нашим судам стреляла пушка, а чуть левее, со скального уступа, бил пулемет. Японские солдаты вели огонь из окопов, которые нынче обвалились, заросли жесткой, как проволока, ползучей травой…
Сверху хорошо виден котиковый пляж.
Звери лежали настолько плотно, что казалось, будто берег в этом месте – единая, беспокойно копошащаяся живая масса. В центре пляжа возвышался огромный старый самец. Могучую шею, словно пышный воротник, окутывала широкая седеющая грива, придававшая ему царственный вид.
Как похож на Бэнкэя, о котором нам с Юлей как-то рассказывал Такидзин Каяма…
Старого доктора уже нет в живых. Юля прочла об этом недавно в газете. Кстати, жена моя стала известным японоведом. «Акахата» [90] всегда лежит на ее письменном столе.
Каяма оставил по себе добрую память. Умнейший, обаятельный был человек. И, я бы сказал, прогрессивный ученый.
«Человек, способный бездумно убить животное, – говорил он, – с такой же легкостью поднимет руку на себе подобного…»
Конечно, не все высказывания его были бесспорны. Наивно и даже вредно в двадцатом веке утверждать, что природа, так же как и наука, не имеет национальной принадлежности. Дважды два – четыре, не спорю, аксиома. Ее равнозначно приемлют французы, китайцы и негры. Действительно, формулы физики, химии, математики – своеобразное эсперанто, понятное ученым любой страны. Но результаты науки! Результаты могут использоваться и используются как на благо человека, так и во зло ему…
Подошел начальник промысла. Он работает на Тюленьем, как выяснилось, десять лет. До этого на Командорском промысле годков пятнадцать провел. Интересно было узнать, насколько увеличилось нынче стадо котиков.
– Почти вдвое! – ответил он. – На плаву теперь никто зверя не бьет.
– Перевелись браконьеры, что ли?
– Не перевелись, а боятся. Законы вышли строгие. И
