Он вычистил бучину винтовку, пришел к командиру и попросил выдать ему другое оружие, хоть и простой автомат. Макогонов не удивился — война приучила не удивляться. Спирину выдали новенький ВАЛ. На охоту он ходил, но стало меньше зверя. Жара отогнала кабанчика в далекие дремучие дебри заповедника Эрзи.
Пошли слухи по комендатуре, что пару дней назад в окрестностях Датыха был застрелен какой-то высокий милицейский начальник. Приезжала прокуратура, и вроде как комендант Тракторист был вызван прокурорскими на разговор.
Спирин вспомнил про «Волгу», но докладывать Макогнову не стал.
Борода чаще стал молиться Богородице.
Авдей заболел: из-под протеза стала сочиться слеза и сукровица — похоже было, что попала соринка или явная инфекция. Нужно было Авдею в госпиталь. Авдей чуть не плакал, понимая, что всякие медицинские разборки могут для него, как для непревзойденного кривого минометчика, закончиться крахом и позорным увольнением из родной Красной армии. Кому на гражданке он станет нужен — кривой-то минометчик.
Разведка жила своей размеренной военной жизнью. Стычек больше не происходило. Местным «духам» дали понять, что воевать со славной Ленинской комендатурой смертельно опасно. Галашкинские пацаны передавали через разные инстанции, что отомстят. Макогонов не реагировал на пустые слова. Пуганые они — ленинская разведка, — еще с Грозного пуганые.
Было тихо до поры в местах под Датыхом и на дороге-серпантине аж до самых Галашек.
В эти же самые дни, в конце июня, пришло время полковнику Макогонову меняться с должности. Наступил день, когда собрал Макогонов вещи, нехитрые солдатские пожитки, погрузился в «Бронтозавр».
Построился взвод.
Стоят солдаты в едином строю — не шелохнутся.
Каждый думал о своем, но все об одном и том же — как же теперь без командира…
Суров Тимоха. Усков-сержант переминает желваками. Паша Аликбаров — душевный он человек — вздыхает, переживает. Вокруг Слоненка собаки вьются, рычат на Ежика. Спирин во второй шеренге рассматривает свои ботинки — берцы начищены, будто не в горы, а на парад идти. Фикса грудь колесом, ждет слов от командира. Борода снял душегрейку «с мертвого “духа”»; оделся Борода как на парад в чистое и выглаженное, воротнички белые подшил. Авдей моргает в конце строя. И все остальные, разведвзвод славной Ленинской комендатуры, ждал от своего командира самых главных слов.
Макогонов осмотрел боевое свое подразделение. С оружием стоят солдаты. Справные у него солдаты: все у них ладно, все правильно, — будто не воевать им завтра, а стоять в почетных караулах и красоваться перед торжественной публикой на главных площадях и пролитых дождевыми машинами утренних парадных улицах. И в том строю стояли и русский солдат, калмык Савр Сарангов, и Слободянник с Чурсиным. Поодаль, но и будто в строю, ленинские саперы: Славка Норгеймер, Костя Романченко, Гарик Иващенко. Стояли минометчик Ренат с милой женою Юлей. Светлана Пална, медсестра из Центральной комендатуры. Тетка Наталья улыбалась доброй и блаженной своей улыбкой, шамкала молитвы за здравие и упокой. Стояли те солдаты из разведбата, что легли на серпантине под «духовскими» пулями. Все они, ушедшие, стояли в том последнем строю.
Сказал Макогонов:
— Помните. Помните, братья мои, что было. Вы солдаты, и вы мне братья. Я почитаю за честь, что служил с вами. Держитесь друг друга и не пропадете. Прощайте.
Макогонов уехал.
Строй долго не расходился. Некому было дать команду.
Дается человеку тяжести ровно столько, сколько он может вынести…
Прошел горячечный сентябрь две тысячи четвертого. Минул четвертый год, с того времени, как я, Григорий Вязенкин, стал военным корреспондентом самой честнейшей в мире Независимой телекомпании. Мое амплуа было неизменно. Это начинало меня беспокоить все более и более. Я больше стал курить. Но думал, что надо бросать и как-то начинать о себе заботиться.
— Ты наивный, скорее глупый, — спорила со мной жена. — Ты веришь в то, что всегда будешь безнаказанно…
— Замолчи.
— Будешь безнаказанно…
— Не сравнивай свой грязный стриптиз с войной.
— Какой ты дурак. Я заработала на квартиру своим стриптизом. А ты? Ты не хочешь искать других путей. Тебе давно пора менять амплуа.
— Поди к черту.
Но в словах моей жены была правда. Правда заключалось в том, что ветер никогда не дует случайно. Если в окна — тогда куришь, и табачный дым не вытягивает в форточку.
Мне надоело спорить с женой. Она принялась кому-то звонить.
— Я ему вдалбливаю давно, а он заладил: война, война!.. Эти дурацкие военные. Я их уже видеть не могу. Еще придумал себе, что станет писать. Дурак.
И так далее и тому подобное. Я пошел курить на лестницу.
Стою. Курю. Думаю про дым. На улице поднялся нешуточный ураган. И вдруг окно, которое не открывалось лет двадцать в этом затхлом «хрущевском» доме, ахнуло и открылось ветром настежь. Полетели на пол разбитые стекла. Я ощутил, что ниже глаза в щеку мне врезалось стекло. Я тронул себя по щеке, отнял. На ладони была кровь.
— Зацепило.
Я спрятался в ванной, рассматривал, как кровь тонкой струйкой вытекала из ранки под глазом.
— Нечего было думать о всякой ерунде, — разговариваю я с собой. — Пестиков был прав. Я стал каким-то странным и занудным, как бросил пить. Пестиков молодец. Он платит кредит за квартиру. У него двое сыновей и верная жена.
— Ты скоро? — кричит моя жена.
Она станет лежать в ванной и болтать с глупыми подружками. Я люблю свою жену. Или я слабак.
Освобождаю ванную комнату.
Жена не видит ранки под глазом. Я снова перебираюсь в подъезд. Ветер за окном стих. Курю. Наслаждаюсь дымом.
В какой-то момент я понимаю, что жена права — права, дрянь эдакая! Мир изменился. Наша Независимая компания стала Настоящей. Наша главный редактор, милая — очень милая дама, стала еще милее: первыми номерами в эфир шли сообщения от первых лиц государства и о событиях первостепенной государственной важности.
Полгода назад в феврале я снял и выдал в эфир три последних репортажа.
После Беслана ходили слухи, что главного редактора «Известий» сняли с должности за то, что он разместил на страницах своей газеты фотографии с сотнями детских трупов. Шла идеологическая информационная борьба. Мы, журналисты, наделенные правом говорить и действовать, бились в полную силу наших полномочий. Но что-то тошно мне становилось от этой борьбы. И главному редактору «Известий» тоже, наверное, стало тошно.
Итак, три последних боевых репортажа.
Я объединю их в один рассказ, потому что все случившиеся события были взаимосвязаны. Может быть, поэтому я и помню эту историю в деталях, красках, персонажах.
Позвонил мне Тимоха.
Должен сказать, что с полковником Макогоновым не виделся
