Я был слишком раздражен, чтобы ухмыльнуться.
– И вы зовете меня сюда точить лясы, вместо того чтобы хвататься за лопаты и раскапывать Агауокское кладбище? Повторяю, я ничего вам не скажу. И Вульф вам ничего не скажет. Но дело верное. Следующее, что вы сделаете, вернете мне чек, и что потом?
Дервин вздохнул и прочистил глотку, однако ему пришлось откашляться еще раз.
– Гудвин, – начал он, – я буду с вами честен. Мне это не по зубам. Между нами, Бен, дело обстоит именно так. Мне это совершенно не по зубам. Боже мой, да вы знаете, что́ это означало бы? Эксгумация и вскрытие тела Питера Оливера Барстоу?
Я снова его прервал:
– Чушь. На то можно найти десяток оправданий.
– Что ж, может быть. Я не очень силен в оправданиях. Как бы то ни было, я знаком с семьей. Я не могу пойти на это. Я звонил Андерсону в Лейк-Плэсид и не застал его. Он перезвонит до шести часов, до семи уж точно. Он может выехать ночным поездом и завтра к утру будет уже здесь. Тогда он и решит.
– Значит, сегодня не получится, – подытожил я.
– Да. Исключено. Я не пойду на это.
– Ладно. – Я поднялся. – Пройдусь до угла и позвоню Вульфу. Узнаю, станет ли он ждать так долго. Если он согласится, двину на юг, подальше от деревенщины. Так что отдавайте чек.
Дервин достал его из кармана и протянул мне.
Я с усмешкой обратился к Бену Куку:
– Вас подбросить до участка, господин начальник?
– Подвези, сынок, подвези.
Тем вечером Вульф был сама доброта. Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы поужинать с ним. Он слова не дал мне сказать о Уайт-Плейнсе, пока мы не вышли из-за стола. По правде говоря, мы вообще ни о чем не разговаривали, потому что он включил радио. Вульф неизменно повторял, что нынешняя эпоха идеальна для домоседа. Некогда он мог удовлетворить свое любопытство по части минувших времен, читая Гиббона, Ранке, Тацита или Грина[9]. Но если он хотел встретиться с современниками, ему приходилось выходить из дому. Сегодня же домосед, которому прискучили Гальба или Вителлий[10], может включить радио и вернуться в кресло. Одну программу, под названием «Шутники», Вульф пропускал редко. Даже не знаю почему. Он усаживался рядом с приемником, сцепив пальцы на животе, прикрыв глаза и скривив рот, словно держал что-то за щекой и готовился в любую минуту выплюнуть. Я в это время обычно отправлялся на прогулку, но, когда ужин начинался немного раньше и передача выпадала как раз на него, мне приходилось слушать ее. Да, у меня есть любимые передачи, но «Шутники» представляются мне просто верхом пошлости.
После ужина мой отчет в кабинете много времени не занял. Я ненавидел извиняться перед Вульфом, ибо он всегда снисходительно принимал мои извинения. Он считал само собой разумеющимся, что я сделал все мыслимое и немыслимое и что сетовать можно только на препоны, создаваемые окружением, как он это называл. Вот и на сей раз он обошелся без замечаний и даже особо не заинтересовался моим отчетом, равно как и оправданиями. Я пытался расшевелить его, пробовал выпытать, действительно ли им владела дикая идея, будто я могу вот так вот запросто подбить окружного прокурора на пари, но он оставался любезным и спокойным. Я спросил, считает ли он возможным, что, выбрав иную линию поведения, я убедил бы Дервина произвести эксгумацию этим днем. Он ответил, что, скорее всего, нет.
– Рожденный ползать летать не может. – Он сидел за своим столом, изучая через лупу клювик цимбидиума Александра, стебель которого сломал Хорстман. – Ему бы толику воображения, самую малую. Но, судя по твоему рассказу, оно у него напрочь отсутствует. Прошу, не кори себя. Не исключено, что это дело в конечном счете обернулось бы одними убытками. Вот с Флетчером Андерсоном все могло выгореть. Он человек богатый, амбициозный и отнюдь не дурак. Он бы, пожалуй, смекнул, что в его интересах без особого шума произвести эксгумацию. Если вскрытие покажет, что я ошибался, он выиграет десять тысяч долларов. Если нет – ему придется платить мне, но взамен он получит сенсационное дело. И еще он мог бы прийти к выводу, что, положив в карман его денежки, я посчитаю себя обязанным в дальнейшем делиться с ним информацией. Переговоры, которые ты вел в Уайт-Плейнсе, по сути были примитивным деловым предприятием – предложением взаимовыгодного обмена. Если бы только Андерсон оказался на месте, он, вероятно, именно так бы и посмотрел на дело. Но это еще вполне осуществимо и пока стоит определенных усилий. Однако, мне кажется, собирается дождь.
– Вы что, меняете тему? – Я так и прирос к креслу возле его стола, хотя видел, что он воспринимает меня как досадную помеху. Мне надо было задать ему кое-какие вопросы. – Небо затягивало уже, когда я вернулся. Что, дождь смоет все следы?
Он сохранял безмятежность, по-прежнему склоняясь над увеличительным стеклом.
– Однажды, Арчи, когда я решу, что терпеть тебя больше нет смысла, тебе придется жениться на женщине скромных умственных способностей, дабы обзавестись подходящим слушателем для твоих никудышных колкостей. Когда я упомянул дождь, то заботился лишь о твоем удобстве. Днем мне пришло в голову, что тебе стоило бы посетить Салливан-стрит, хотя это можно отложить и на завтра.
В подобное с трудом поверил бы всякий, кто не знал его так, как я. Мне-то было хорошо известно, что он на полном серьезе считает любой выход из дома пренеприятнейшим предприятием, а уж в дождь и вовсе авантюрой. Я возмутился:
– Вы за кого меня принимаете? Боитесь, я растаю? Конечно же, я поеду. В этом, кстати, и состоял первый мой вопрос. Как думаете, почему Анна Фиоре упорно играла в молчанку с О’Грэйди? Потому что он уступает нам в такте и обаянии?
– Вероятно. Блестящая догадка, Арчи. Особенно если учесть, что сегодня я послал к ней Пензера. Она отозвалась на свое имя, да и то весьма неохотно, но больше не издала ни звука. Так что твой такт и обаяние пригодятся. Если получится, привези ее сюда к одиннадцати утра. Дело не великой важности. И если подождать, вреда не будет. Подобная стойкость достойна осады.
– Я поеду за ней сейчас же.
– Нет. Серьезно. Завтра. Сядь! Я бы предпочел, чтобы ты оставался здесь, праздный и бесполезный, пока я непонятно зачем изучаю сей бесперспективный цветок. Бесперспективный и бесплодный, очевидно. Как я отмечал ранее, иметь тебя под боком всегда приятно. Это напоминает мне, сколь огорчительным было бы присутствие здесь людей, жены например, от которых я не мог бы избавиться по собственной прихоти.
– Хорошо, сэр, – хмыкнул я. – Продолжайте в том же духе.
– Не сейчас. Не под дождь. Не люблю его.
– Ладно, тогда объясните мне кое-что. Как вы узнали, что Карло Маффеи убили? Как вы узнали, что Барстоу отравили? Как вы узнали, что в него всадили иглу? Конечно, после визита посыльного от Корлисса Холмса я понимаю, как это было проделано. Но как вы к этому пришли?
Вульф положил лупу и вздохнул. Я понимал, что мешаю ему, но приставал с вопросами не только из любопытства, но и в интересах дела. Он, похоже, не сознавал, что, хотя меня грела глубокая вера в его непогрешимость, я все же мог бы осмысленнее исполнять свою часть работы, если бы понимал, что́ заставляет шестеренки вращаться. Не думаю, что он когда-нибудь сам удостоил меня откровенности в большом или малом, не донимай я его.
Он вновь вздохнул:
– Надо ли напоминать тебе, Арчи, что ответил бы Веласкес, спроси ты, почему у него на картине рука Эзопа прячется в складках хитона, а не висит вдоль тела? Надо ли снова доказывать, что ученый охотно разъяснит тебе ход своих рассуждений, а художник посчитает расспросы неуместными? Движение его мысли безотчетно, как полет жаворонка или парение орла. Сколько говорить тебе, что я – художник.
– Ладно, сэр. Просто расскажите, как вы узнали, что Барстоу отравлен.
Он опять взялся за лупу. Я сидел и ждал, прикурив следующую сигарету. Она уже догорела, и я решил было пойти в залу почитать книгу или журнал, как вдруг он заговорил:
– Карло Маффеи пропал. Вероятно, был избит и ограблен. Случай довольно обычный. Если бы не телефонный звонок и объявление. Звонок сам по себе небезынтересен, но важна угроза: «Это не я должен бояться». Объявление привносит детали. Пока оно не обнаружилось, Маффеи был одним из многих. Теперь же выясняется, что он способен придумать и изготовить некий сложный и замысловатый механизм. Слово «механика» в объявлении являлось определяющим. И оно наталкивало пытливый ум на великолепные догадки. Затем, совершенно случайно, как случайно было само возникновение жизни, обнаруживается, что Маффеи в день своего исчезновения вырезал из газеты сообщение о гибели Барстоу. Что ж, перечитаем эту статью еще раз и поищем в ней то, что может иметь касательство к Карло Маффеи. Что может быть общего между неприметным итальянским иммигрантом-слесарем и известным образованным и богатым ректором университета? Связь, однако, существует. И несопоставимость этих двух личностей может сделать ее более явной, если она хоть сколько-нибудь различима. Итак, есть статья. Нужно найти связь, если она имеется. Обдумать каждое слово, отбрасывая его и переходя к следующему, только если оно наверняка ничего в себе не несет. В момент падения – а также непосредственно перед тем – Барстоу держал в руках и использовал целый набор приспособлений, которые, хоть и не являются сложными замысловатыми механизмами, легко преобразуются в таковые. Картина сложилась полностью. Обосновывать ее не требовалось. Достаточно было созерцать как произведение искусства. Однако изображение стоило зафиксировать. Поэтому я спросил мисс Фиоре, видела ли она в комнате Маффеи клюшку для гольфа. Ее реакция говорила сама за себя.
