– И больше ничего?
– Почти что…
– Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно составить на завтра статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.
– В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте. В течение трех часов, проведенных мною здесь, я, как вам уже сказал, размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не можете себе представить, до какой остроты доходит чувство зрения, когда оно работает одно. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует его. Мне всегда казалось очень трудным, если не совсем невозможным, стреляя из ружья, отчетливо различить звук выстрела, разглядеть облако дыма, уловить запах пороха и почувствовать сотрясение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить все внимание на одном из чувств, например на слухе, я прекрасно анализировал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, и трепет листьев от пролетающего мимо них свинца, и эхо, раздающееся по лесу… Так вот, видите ли, стоя только что здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни разных кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой был, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…
Пристав, рассеянно слушавший его, раскрыл было рот, но Кош не дал ему сказать фразу и продолжал самым естественным образом:
– Я начал смотреть со страстью, с ожесточением, как может смотреть человек, который обладает только чувством зрения, как смотрит глухой. Весь мой ум, все мое стремление понять сосредоточились в моих глазах, и они работали одни, без помощи остальных чувств, и увидели нечто, на что вы, кажется, не обратили ни малейшего внимания, нечто, что может оказаться совершенно неинтересным, но может быть и уликой первостепенной важности, нечто, что нужно увидеть сегодня, так как завтра оно может исчезнуть… Даже не только завтра, но сегодня вечером… через какой-нибудь час…
– И это нечто?..
– Потрудитесь обернуться, и вы увидите сами, не так хорошо, как я, так как оно за час несколько сгладилось, но все же увидите достаточно ясно, чтобы пожалеть, что раньше не обратили на это внимание.
Смотрите, это след ноги, отпечатавшийся в земле, это маленькое пятно, едва заметное на газоне, едва темнеющееся посреди белого инея. Солнце немного сгладило его; час тому назад он был поразительно ясен.
– Вернемтесь, – поспешно сказал пристав.
На этот раз Кош последовал за ним. Когда он ступил на песок аллеи, им овладело необъяснимое чувство гордости и страха. Он машинально перевел глаза со своих ног на вчерашний след. Удлиненный элегантный отпечаток не имел ни малейшего сходства с формой его грубых американских ботинок. Ботинки грубые он носил исключительно днем, а вечером всегда надевал тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом ногу.
Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце высоко взошло и прорвало серые облака. Яркие лучи его золотили тонкий слой инея. Один их них упал прямо на след ноги.
– Скорей сантиметр и карандаш! – закричал пристав, протягивая в нетерпении, не оглядываясь, руку.
– Вот карандаш, – сказал помощник, – но сантиметра у меня нет.
– Так сбегайте и достаньте его. Мосье Кош, нет ли у вас фотоаппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.
– С удовольствием. Но фотография даст вам только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вам будет невозможно установить соотношение между разными точками, существующее в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно. Солнце сильно греет. Мой отпечаток…
Произнеся слова «мой отпечаток», он вздрогнул, слегка запнулся, но быстро поправился:
– Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным. Его края сглаживаются, исчезают. Через минуту от него ничего не останется. Смотрите, след каблука уже почти не виден. Подошва также начинает таять, пропадать!.. Исчезло все! Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!
В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось, – конечно, это была фантазия, – что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами солнца. Хотя его целью было быть заподозренным и даже арестованным, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он желал отдалить ее.
Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из когтей своих пойманную добычу. Но Кош сознавал, что ему выгоднее оставаться руководителем дела и самому выбрать минуту, когда он позволит задержать себя. Чтобы хорошо изучить все полицейские приемы, он хотел иметь возможность следить за их действиями, по возможности даже управлять ими, по желанию задерживать или ускорять их. Поэтому когда пристав, чтоб не выказать своей досады, предположил:
– Этот отпечаток оставил, может быть, один из нас, мой помощник, например, шедший слева от меня… – Кош согласился. Хотя и не сдался вполне.
Было совсем не лишним заронить некоторое сомнение в голову пристава; ясно было, что, говоря таким образом, пристав скрывал часть своей мысли и ему будет трудно вовсе не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, будто не придает ему значения… Поэтому Кош сказал равнодушным тоном:
– Насколько я мог заметить, никто из вас не шел по клумбе. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами, и, думаю, я бы заметил… Единственно, в чем я вполне уверен, это что отпечаток был совершенно ясный, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода, или нет… Самое лучшее – не говорить об этом.
Эта последняя фраза окончательно успокоила пристава. Ему было бы неприятно, чтобы стало известно, что он был менее проницателен, чем простой журналист. Этот промах мог повредить ему по службе, и он почувствовал к Кошу чувство благодарности за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и он обратился к нему почти дружелюбно:
– Поедемте со мной. Я успею дать вам кое-какие сведения.
– Я бы предпочел, – возразил Кош, чувствуя выгоду своего положения, – проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень драгоценны, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Тогда как теперь я здесь с вами один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, которые будут жаловаться на такую привилегию: «Нужно было быть на месте…» И, наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я пробуду на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.
– Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мной. Мы войдем на минуту, но, по крайней мере, вы увидите…
– Я ничего большего и не прошу.
Все четверо направились к дому. Коридор, по которому Кош шел ночью, показался ему теперь очень широким. Он отчего-то представлялся ему узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.
Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами, оружием и разными древностями, а лестница, которую он рисовал себе из старого дуба, была из полированной сосны. Все в этом доме было светло и весело.
Поднявшись по лестнице, он узнал площадку и сам остановился перед дверью. Он пожалел об этой невольной остановке и подумал:
– Если бы я был приставом, обратил ли бы я на это внимание?!
Но ему не дали времени долго размышлять. Дверь отворилась. Он сделал шаг и в волнении остановился.
Возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительно. В течение одной секунды он проклял свое вчерашнее решение и сегодняшнее любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Не решаясь посмотреть вокруг себя, он машинальным жестом снял шляпу.
Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже труп убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас мог стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот непередаваемый страх, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.
– Будьте осторожны, – предупредил его пристав, – не трогайте ничего. Даже этого осколка стекла, там, около вашей ноги… В такой ситуации все может иметь значение… Вон там, обратите внимание. Это обломанная запонка… По всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу, но никогда нельзя быть уверенным…
