Кош не принадлежал к числу людей, долго остающихся под тяжелым впечатлением. Высмеивая обыкновенно других, он высмеивал также и себя, и теперь наивное рассуждение пристава его немало развеселило. Эта запонка, не имеющая отношения… Он подумал:
– А что, если это выдающийся сыщик? Что, если он сумел средь этого беспорядка отделить настоящее от поддельного? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..
Пристав продолжал:
– Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Этот сдвинутый стол, этот сломанный стул, разбитое зеркало, труп жертвы, опрокинувшейся на край кровати… Посмотрите на убитого, вы никогда не увидите более ужасного выражения лица. На нем можно прочесть всю сцену убийства. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, это ужасно? Вы, наверное, никогда ничего подобного не видели?..
– Видел, – прошептал Кош, говоря как бы сам с собою. – Я видел однажды убитого человека, час или полчаса после его смерти. Не успев еще остыть, он сохранял в глазах как бы отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… И между тем в нем было что-то несравненно более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, смотря на того, другого, которого я видел… давно… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами. Дом, такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой, теплой и дымящейся, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней я забуду этого… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…
Он говорил прерывающимся голосом, подчеркивая фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас, и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя: «Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть, что скрыто в моем мозгу. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче, сдавливаю… Мне стоит только произнести одно слово, сделать один жест… Нет, я этого слова не скажу… Я этого жеста не сделаю…»
– Странно… Мне казалось… – проговорил пристав. – Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… Вы в Париже видели этого убитого?
– О, нет, в провинции, давным-давно, лет десять назад… – пробормотал Кош.
Он слышал, что голос его звучит фальшиво, и прибавил, чтобы сгладить странное впечатление, произведенное его словами:
– Я только что начинал писать в маленькой местной газете, около Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… Помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.
На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех трех устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились и он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть.
– Ну, вы, кажется, видели достаточно для вашей статьи, – сказал пристав. – Но, черт возьми, имея такие воспоминания, вы должны были бы быть немного хладнокровнее… Вы страшно бледны.
– Да… Я чувствую, что я, должно быть, правда, очень бледен… У меня вдруг закружилась голова… Это сейчас пройдет…
– Ну, идемте, – ответил пристав, указывая ему дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику:
– Все на один образец, эти журналисты! Они все всегда видели «более страшное», но когда они очутятся лицом к лицу…
Кош ничего не расслышал, но, видя, что пристав что-то тихо говорит своему помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и обреченно подумал: «Уже?.. Какой я дурак!..»
Проходя по комнате, он взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось в нем так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо бледнее, круги под глазами были темнее, судорога, кривившая губы, более зловещей, и ему почудилось, что таким должен быть приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.
Он закрыл глаза, чтоб не видеть больше себя, и вышел из комнаты неуверенными шагами, согнув плечи и стуча зубами.
Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Свежий ветер разом разогнал страшные призраки. Он улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж.
– Положительно, я отвык от таких зрелищ. Извините меня, я вел себя позорно… Непозволительно…
– Полноте! Это дело привычки.
Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, ненадолго проглянувшее, опять скрылось. Все начинало окутываться серенькой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими посреди тишины пустынной улицы.
Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на падающий снег. Ему очень хотелось спросить у пристава о его впечатлении, но из чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовал, что такое упорное молчание может показаться подозрительным, он спросил:
– В сущности, какое у вас мнение об этом деле? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа, или нужно искать более сложные, более отдаленные причины?
– Если вы хотите точно знать мою мысль, я вам скажу, что с самого начала я оставляю кражу в стороне. Конечно, я не стану уверять, что все осталось в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть, деньги, были похищены… Но это только для виду.
– То есть как это для виду?
– Очень просто, преступники постарались сделать мизансцену, чтобы сбить с толку полицию.
«Однако! – подумал Кош. – Неужели я попал на второго Лекока? Если так, то мне не повезло!» И прибавил громко:
– Это интересно! Признаюсь, мне и в ум не пришло такое соображение. Таким образом, задача представляется очень сложной…
– Для поверхностного наблюдателя – да. Но для меня, сталкивавшегося в течение моей двадцатилетней карьеры со всевозможными типами, привыкшего разбираться в самых запутанных интригах, – это другое дело. Одним словом, если бы у меня спросили мое мнение, я бы сказал: «Человек, прекрасно знакомый со всеми привычками старика, вошел в дом, завладел бумагами, которые были ему или необходимы, или могли его компрометировать…»
– Как? – воскликнул Кош, страшно заинтересованный. – Бумаги? Простые бумаги? Вы думаете?..
– Я уверен. Я нашел целый ящик, набитый письмами. Я готов биться об заклад, что их туда положила не жертва. Убийца, просмотрев их, перешарив все конверты, побросал письма в ящик как попало. Нашел ли он то, что искал? Следствие нам это покажет… Ясно только то, что он забрал несколько серебряных вещей, так как все ящики буфета были перерыты, и некоторую сумму денег, находившуюся, вероятно, в кошельке, найденном моим помощником возле кровати, все это для того, чтобы навести на мысль о краже. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что исчезли какие-нибудь драгоценности, все по той же причине, которую я вам сейчас объяснил. Я не скрою от вас, так как все равно это узнают через час все парижские ювелиры, а завтра – все провинциальные, что я нашел на полу сломанную запонку с цепочкой, принадлежавшую, вероятно, убитому… наконец, – это хотя и чисто психологический аргумент, но для меня он имеет громадное значение – порядок, если можно так выразиться, царствовавший среди этого беспорядка, какая-то забота о чистоте, проглядывающая даже в ужасе преступления… Все это убеждает меня в том, что убийство совершено человеком из порядочного общества, что это человек очень уравновешенный, обладающий удивительным хладнокровием, что он действовал один. Я скажу вам… Хотя и так уже слишком много вам сказал…
Кош выслушал пристава, не прерывая его ни единым словом. Его первоначальное беспокойство сменилось чувством глубокого удовлетворения. Теперь он был уверен, что план его удался. Больше того, его мизансцена наводила полицию на мысли, которых он сам не ожидал. Казалось, будто пристав добровольно осложняет факты, и что вместо того, чтобы делать из них логические выводы, он сам ставит себе затруднения. Даже самые простые вещи он возводил в степень важных улик. Вступив на ложный путь, он все подводил к своей первоначальной идее. Сразу отстранив предположение, что преступление совершено просто бродягами, – хотя такое предположение было самое правдоподобное, – он все истолковывал, применяясь к своей личной теории. С первого шага, без колебания, он попался в ловушку, расставленную ему Кошем. Когда пристав произнес: «Преступники постарались сделать мизансцену, чтоб сбить с толку полицию», – Кош подумал, что пристав, одаренный необыкновенной проницательностью, угадал истину, тогда как на деле он еще больше затемнил ее, заключил в еще более непроницаемую ограду. Его хитрость не только не была открыта, но, по странной игре случая, человек, обязанный производить первое расследование, считал все улики, оставленные Кошем, не имеющими отношения. Подобный взгляд на вещи показался журналисту таким забавным, что он захотел услышать его еще раз, в более определенной форме.
